Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

Ивашко поднял голову и распрямил затекшую спину. Он не узнавал всадника. Щурясь от солнца, гадал, кто бы это мог быть. Если гонец из острога, то почему в инородческой одежде? Взятые на государеву службу новокрещены, как и русские, носили кафтан с цветными поперечинами на груди. Если ж это киргиз, то кому и зачем понадобился Ивашко? После разговора с Итполой в Мунгатовом улусе киргизы как бы напрочь позабыли об Ивашке. Они не стремились встретиться с ним, да и Ивашко к киргизам уже не ездил. К слову сказать, Москва отметила Ивашкину видимую пользу в том посольстве к Алтын-хану, причислив к детям боярским. Больше стало ему почета, больше — денежного и соляного жалованья.

Мягко, словно по шелковистой кошме, протопали по стерне копыта рослого, пугливого коня, всадник пушинкой слетел с седла, кивнул Ивашке:

— Здравствуй!.. Не узнаешь, однако? А я тебя мал-мало знаю. Шанда я, помнишь?

Ивашко не скрыл своего удивления. Затем он споро и приветливо поздоровался с Шандой об руку. Они не виделись с тех давних пор. Князец был все так же худ и быстр в движениях, словно соболь. Был молод лицом. Лишь одна верная примета говорила об его уже почтенных годах — в упавшей на плечо косе осеннею паутиной вилась седина.

— Крот всю жизнь роется в земле и не видит света, — с ухмылкой сказал Шанда, показывая на несжатое поле.

— Волк всю жизнь бегает по земле и не знает сытости, — весело возразил Ивашко.

— Я не хочу тебя обижать, мы ведь с тобою родичи. Спасаясь от монголов, мой древний род прикочевал сюда. Под Красный Яр подошло еще два рода — улусы Итполы и тубинца Арыкпая, у этих князцов здесь тоже родственники. А другие киргизские улусы ушли на Божье озеро, на Береж и Урюп… Что это у тебя?

— Серп.

— Зачем тебе серп?

— Я жну пшеницу. Вот посмотри, — Ивашко боком нагнулся, ухватил пучок хлеба и одним взмахом подрезал его близко к корню.

Шанда нисколько не поразился Ивашкиной ловкости. Наоборот, Шанда с явным сожалением и насмешкой посмотрел на него: ходит себе по хлебу с каким-то железным крючком, а ведь тоже степняк, киргиз. Как, однако, испортился он у этих русских, хорошо, что хоть живет в юрте, а не в рубленой деревянной избе с четырьмя углами.

— Теперь попробую я, — Шанда бросил на стерню малахай, засучил рукава чапана, выхватил из ножен саблю и, широко размахнувшись, секанул по пшенице. Послышался короткий звон. Несколько стеблей было срезано, но больше их сабля только сломала или пригнула к земле. Шанда, раздосадованный неудачей, удвоил силу удара, но все было, как и в первый раз. Тогда он ударил по пшенице еще и еще.

Ивашко от души рассмеялся, глядя на бесплодные старания князца.

— Смотри, Шанда, не везде нужна сабля!

— Чтобы добыть себе хлеб, я срублю голову тому, у кого он есть, — с запальчивостью ответил Шанда.

Федорко, наблюдавший за взрослыми со стороны, вдруг подскочил к ним и, пугливо вытаращив глаза, встал между отцом и гостем. Парнишка подумал: приезжий хочет обидеть отца. Ивашко с нежностью отстранил Федорку и спокойно сказал Шанде:

— Ты грозен и смел, но почему ушел от монголов? Почему не добыл у них хлеба и скота своей саблей?

Шанда хитро сощурился и проговорил:

— Когда идет война, не сразу поймешь, кто охотник и кто зверь. Алтын-хан думает, что он охотник, и пусть так думает. Но за Саянами стоит халхасский Тушету-хан, который ждет случая расправиться с Лопсаном. А разве Алтын-хан так уж дружен с джунгарами?

— Но война на Киргизской земле.

Шанда показал на поле:

— Это тоже наша земля, и здесь войны нет!

Ивашко пригласил родича в улус. Харга уже доила кобылицу: быстрые струйки били в ведро. Ивашко же подумал, что для такой встречи не грех заколоть барана — все же Шанда князец и свояк.

Ивашко кивком показал Федорке на отару, и тот схватил лежавший на юрте конец веревки и, мелькая грязными пятками, побежал в степь.

— Я знаю, Ойла будет рада увидеть тебя. Летом она гостила у матери. Твой брат, Харга, пасет теперь несколько своих коров и двух коней. Он разбогател с калыма, уплаченного мной за Ойлу.

Шанда говорил неправду. Маганах недавно приезжал к Ивашке и рассказывал, что своих коров и овец у него с матерью нет. Он по-прежнему пасет стада Мунгата, и тот дает ему по туесу молока в день. А Шанда выплатил калым в том году, когда в степь пришел джут. У всех степных родов от бескормицы погибло много скота. Шанда пригнал скелеты, которые не могли дотянуть до весны. Выжила всего одна кобылица, потомство ее — конь и жеребенок — и составляло теперь хозяйство Маганаха.