Анатолий Чмыхало - Дикая кровь

— Слава господи, и не сыт я, и не пьян, и никто мне, трень-брень, не должен, — ответил дед, спуская с лежанки дряблые, в мозолях ноги.

— И то правда, что в потраве не хлеб, в долгах не деньги, — Родион повернулся к Маганаху. — Передай, парень, Мунгату мое почтение. Ежели добром не получу с него соболей за пищаль, как уговор был, то силой должок возьму. Уж и так из-за той пищали едва не угодил на плаху, а того хуже — дружка потерял любезного, — и косой, колючий взгляд на Ивашку.

— Рысь пестра сверху, человек лукав изнутри, — скромно ответил Маганах.

— Про кого ты, парень? Про Мунгата али про дружка моего прежнего?

Ивашку больно полоснули по сердцу Родионовы укорчивые слова. Атаман сам покривил перед Москвой, указ царский нарушил, а виноват вроде как он, Ивашко, почему же так?

— Скажи Мунгату, что я его выпотрошу да соломой набью шкуру, — грозился Родион.

— Спаси бог.

Атаман вдруг поднял буйные глаза, встретился со строгим, обидчивым взглядом Ивашки и, как не в меру раздувшийся пузырь, лопнул от беззлобного смеха. И потом, подрагивая плечами, долго смеялся, до колик, до слез. Глядя на него, прыснули Маганах, Верещага и наконец Федорко.

Один Ивашко смотрел на атамана холодно, без ухмылки. Но он сейчас уже не судил Родиона. Он просто хотел понять, как этот умный и храбрый человек в погоне за деньгами попусту рискует собственной жизнью, не говоря уже о том, что делает немалое зло и русским, и киргизам. Не пищалями торговать нужно — есть другие товары, которые важнее теперь инородцам и которые пойдут не в раздоры, а в вечную дружбу.

Родион исчез не попрощавшись. Что-то хотел молвить еще, да только вяло махнул рукой.

— Не серчай, божья душа. Ватаман таков уж есть, — сказал Ивашке Верещага. — Простил — по всему видно.

Дед был доволен за всех: и за Родиона, и за Ивашку, что ссора кончилась как нельзя лучше. Этот мирный исход распри он считал и своей немалой заслугой. Никто иной, а Верещага вовремя подавал добрые советы Ивашке и всеми силами старался смягчить гневливое сердце отчаянного атамана.

Под Ойлу Маганах брал с собой Соловка. Ехать придется по тому же чернолесью, где ездил пастух и прежде. А там завалы да падающие в реку кремнистые утесы — одному коню, пусть самому дюжему, двоих не увезти.

Ивашко верил Маганаху, что тот сделает все, как обещает. По Ивашкиным расчетам, пастух и его сестра должны были появиться на Красном Яру не позже, чем через неделю. Однако прошло уже целых две недели, а они не приезжали.

— Беда стряслась, — беспокоился Ивашко, все чаще поглядывая то в сторону Кум-Тигея, то на лысую Афонтову гору, отвесно уходящую одним своим склоном в Енисей.

И как-то теплым золотым вечером, когда по улице пропылило истомленное коровье стадо и потянуло парным молоком, у калитки несмело повернулось кольцо. Рубивший под навесом дрова Ивашко замер, тюкнул топором в кряжистую лесину и заспешил навстречу улыбающемуся Маганаху, уже входившему во двор.

— Вот и пришли, — сказал Маганах и резким кивком головы позвал кого-то.

В калитку неожиданно для Ивашки пугливо шагнула Харга, старшая сестра Ойлы. Но почему она? Где сама Ойла? Что с ней? И почему Маганах пешком, где у него кони?

Маганах устало сбросил с плеч торсуки, присел на завалинку и, не ожидая расспросов, стал говорить о том, что произошло с ним в пути.

До порубежной киргизской речки Тумны он добрался скоро. Покормил оголодавших коней, сам выспался вдоволь и помаленьку поехал дальше. Да на свое горе встретился в степи с князцом Иренеком, который в том месте охотился на диких коз.

— Ой, шибко ругался, спаси бог, шибко стегал плетью, — сказал Маганах. — Коней моих себе взял. Говорит, ты, худой качинец, не сдержал слова, отдай коней!..

Конечно, Маганах сказал, что Соловко — чужой конь, но князцу какое до того дело! Иренек оставил себе Соловка, лишь злобно рассмеялся в ответ:

— Пусть Ивашко приезжает за своим конем.

И побрел несчастный Маганах по бесприютной чужой степи, проклиная Ишеева сына и других князцов, потешавшихся над пастухом, когда парни Иренека выбили пастуха из седла. И сказал себе Маганах, что рассчитается с ними за ту жестокую, смертную обиду.

А в улусе караулила его еще одна печаль: князец Шанда похитил красавицу Ойлу и насильно сделал ее своей женой. Мать глаза выплакала, не может с тем смириться. На заоблачную, белую вершину горы Ханым походит теперь ее голова.

— Когда все случилось? — в сильном волнении спросил Ивашко.