Герман Кант - Остановка в пути

Надо полагать, любые проверки выдерживают только истории, замысел которых хорошо продуман: ведь если возникнет хоть единое сомнение, любой замысел потерпит крах.

Я очень ладно рассчитал, каким образом та женщина допустила ошибку, но случались часы, когда я доходил до мысли, что та женщина моим обвинителям вовсе не понадобилась бы — я знал куда больше, чем она. Однако тогда я решил сам проверить себя методом, которым овладел совсем недавно: я подверг себя опросу, подобно тому как подвергло меня опросу жулье, и, став собственным прокурором, я сам себе вынес оправдательный приговор. В моей биографии не было места убийствам в Лодзи, иначе говоря, в Лицманштадте; я в тот город с меняющимся названием вошел в деревянных башмаках, и за тех мертвецов, которых я не знал, мне уже однажды досталось, тем более я должен настаивать на том, что я тех мертвецов не знаю. И убийц их тоже.

Конечно, я слишком много уделял сам себе внимания, но ведь другие вообще никакого внимания мне не уделяли, вот отчего так получалось.

Под «другими» я подразумеваю тех, кто засадил меня за решетку, но среди тех, кто держал меня за решеткой, кое-кто все же проявлял ко мне интерес. Точнее говоря, надзиратель Шибко проявил ко мне интерес.

Поначалу я решил, что он задумал для меня ужесточение режима, когда он привел ко мне в камеру переводчика и разъяснил мне с его помощью, что отныне я обязан на утренней и вечерней поверке рапортовать, обязан, как все другие старшие по камере, стоя навытяжку, отчеканивать:

— Пан надзиратель, камера тридцать первая, количество человек — один. Присутствуют все!

А на пожелание спокойной ночи я должен рявкнуть в ответ:

— Спокойной ночи, пан надзиратель!

И все это, само собой разумеется, по-польски. Итак, переводчик остался. Ему я в осторожных выражениях высказал свои соображения об этом новшестве, на что он ответил:

— Ах, пустяки, разве вы так уж заняты? Мои правонарушения еще никогда не доводили меня до одиночного заключения, но, говорят, смена впечатлений весьма желательна.

Мне очень хотелось осведомиться о его правонарушениях, но для него полученное задание было важнее разговоров, и он обучил меня польской формуле рапорта, из которого стоящий передо мной человек поймет, что я имеюсь в наличии.

— Panie oddziałowy, starszy celi melduje… — пан надзиратель, старший по камере рапортует…

И еще:

— Dobranoc, panie oddziałowy! — Спокойной ночи, пан надзиратель!

Я до сих пор помню эту формулу, хотя не хотел бы никогда больше пользоваться ею, а привычка выкрикивать именно пожелание спокойной ночи еще долго давала себя знать в дальнейшем, в моей уже вполне гражданской жизни. Переводчик, ставший теперь моим учителем польского языка, наставлял меня в своей всеобъемлющей манере и обучал не только словам, но и разъяснял, какая сила звука считалась в этом доме подобающей, а также какая выправка и выражение лица приличествуют обитателям этого дома. А поскольку все обстояло именно так, как дал он понять своим насмешливым вопросом, поскольку мне и правда больше нечего было делать, я очень скоро освоил и приветствие, и формулу рапорта и узнал, что пан Шибко, видимо, хорошо ко мне относится, ибо вечерний рапорт и для меня, и для него стал каким-то подобием вечерней беседы, что другим тюремщикам представлялось едва ли не чудом.

— Нечего иронизировать, — сказал мне переводчик, когда я поначалу весьма скептически говорил о себе как о собственном старшем по камере. — Вы думаете, для вас изобретут особую формулу? Если я до сей поры понимал вас правильно, так вы вовсе не горите желанием считаться здесь особенной персоной. А местный ритуал рапорта не намного курьезнее, чем порядки у военных: господин унтер-офицер, рядовой Нибур просит разрешения господина унтер-офицера пройти мимо! Вы что, считаете это более разумным?

— Рядовой мотопехоты, — поправил я.

— Это звание выше?

— Нет, но точнее.

— Если точнее, так прекрасно. В вашем положении следует придерживаться точности.

— Известно вам что-нибудь о моем положении? — спросил я, страстно желая хоть что-нибудь узнать, и сам удивился, что обращаюсь к постороннему с вопросами о своей судьбе. Но, заметив собственное удивление, я подумал: так, значит, ты все-таки многолик и почему бы тогда одному из вас не быть старшим? Я уже понял, что подобное многократное отображение неизбежно, но смутно сознавал его опасность и потому попытался сосредоточиться на беседе с переводчиком.

— Ну что вы все время рыпаетесь? Судя по камере и по обращению с вами, вас считают персоной значительной. Часто считали вас таковой, вам это успело надоесть? Думаете, так будет всю жизнь? Другие сидят здесь за то, что разыгрывали из себя значительную персону, отнюдь не обладая значительностью: их называют аферистами и сажают в тюрьму. Но вы? Вам преподносят значительность, а вы ее не желаете?