Герман Кант - Остановка в пути

Марк Нибур и доктор: доктор был тюремным врачом в тюрьме, где сидел Нибур, и после одного из дурацких несчастных случаев они встречались трижды. В чем-то, кажется, были еще точки соприкосновения у Нибура и у тюремного врача, кое-какие намеки на это имели место, но Нибур не удосужился спросить, когда для вопросов еще было время.

Нет, говорить они друг с другом не говорили. Все, что было связано с Марком Нибуром, задевало доктора лично.

Связь: между Марком Нибуром и доктором связь имеется и в том смысле, что жена и ребенок доктора были расстреляны как заложники, а приказ о расстреле был отдан неким генералом Эйзенштеком, который впоследствии сидел с Нибуром в одной камере, а прежде был с Нибуром в одной армии.

Дополнение: генерал разъяснил своему солдату (в камере, но не прежде), что подобные расстрелы, цель которых — защита от враждебных акций, совершаемых жителями оккупированной местности и противоречащих международному праву, вполне законны, а солдат (в камере, но не прежде) пытался даже возражать генералу.

Противоречие: немецкий генерал приказывал расстреливать поляков, а польского начальника, у которого он сидел в тюрьме, расстреляли поляки. Противоречивейшая бессмыслица: генерал, начальник, доктор, расстрелянные поляки, стреляющие поляки, мертвая женщина, мертвый ребенок, множество мертвых женщин и детей, мертвый город, молчаливые крестьяне, врач-арестант, блюющие газовщики, тюрьма, тюремные ворота и залитая кровью улица перед ними, тюремщики и тюремная братия — вместе со со всем вышеназванным Марк Нибур из Марне.

И связан со всем и всеми вышеназванными Марк Нибур, лично связан.

Трудно во все это поверить. Не всякое обстоятельство можно принять на веру.

Счастье, что меня вряд ли поймут. Я хочу сказать, кто удивится тому, что я городил что-то непонятное, тот живет благополучно.

Это не упрек, а если — так он и меня касается. Я сам удивляюсь, когда слушаю себя. В скольких случаях я уже задавался вопросом: может ли человек быть таким — не бестолковым и в то же время таким бестолковым? Сносно образованным и так несносно плохо осведомленным? Всегда готовым на выдумки, но вовсе не готовым понимать других людей? Явно обмороченным и в то же время умеющим мыслить.

У меня есть только один ответ: я был именно таким.

Но успехи тот человек делал: поначалу он так дрожмя дрожал, что вряд ли мог размышлять, зрело размышлять, видеть связи. Ему тогда казалось, что все его нутро выворачивается наизнанку, и это его тогда очень занимало, это его целиком занимало.

А точнее говоря, его можно было дважды видеть в этом состоянии: когда он выпал из родного гнезда — Марне и очнулся в огромной яме-могиле и позже, когда очнулся во второй, меньшей, но более глубокой.

Нужно признать: в той общей яме он уже делал кое-какие усилия. Был там парикмахер, который ему кое-что прояснял, и банкир тоже иной раз. Он, правда, не пожелал вникнуть в объяснения, которые хотели дать ему те двое, не спрошенные, с бело-красными повязками, но беззвучное разъяснение некой врачихи относительно огромного разнообразия интонаций для произнесения слова «немец» занимало его очень и очень долго.

Правда, кое-какие знания он носил с собой, не умея извлечь из них пользу. Вот, например, если уж он знал, как по-разному можно произнести слово «немец», почему же прошло так много времени, прежде чем он попытался приложить эти знания и к слову «поляк»? Откуда эта необычайная готовность говорить с одинаковой интонацией обо всех поляках, хотя для немцев он уже давно научился подбирать разные интонации? Он столкнулся с самыми разными немцами и также — несмотря на возражения некоего усталого поручика — с самыми разными поляками. Возражение поручика, высказанное во время довольно длительной прогулки от улицы Генся до улицы Раковецкой, имело основание: с большинством поляков Марк знаком был только по слухам, а большинство тех поляков, которых Марк знал чуть получше, так или иначе пребывали в той сфере жизни, где все двери разом запираются на замки, а ключи попадают далеко не ко всем. И все-таки он видел четкое различие, такое же, как между понятиями: живые и мертвые, и, несмотря на это оставалась в силе уравнительная формула: все поляки — все немцы. Они и мы.

Нужно, однако, сказать в оправдание Марка: самые разные поляки, с которыми ему приходилось иметь дело, тоже придерживались той формулы, они говорили «мы» и «они», мы — поляки, они — немцы.

Ничего себе оправдание — а как еще могли говорить эти поляки? Может, так: да, правда, вы убили миллион-другой поляков, но кто же из-за этого будет относиться к вам с предубеждением? Нет, мы будем воспринимать каждого немца как отдельную личность. Правда, рассуждая логически, надо считать, что среди вас найдется парочка убийц, ведь все-таки это цифра, шесть миллионов, одному такое не под силу, но нет, каждый немец пусть считается до тех пор невиновным, пока вина его не будет доказана. Правда, вина-то доказана, вина миллионнократная, но его вина еще не доказана, стало быть, мы должны считать его невиновным. Правда, однажды этого Нибура подозревали в чем-то ужасном и причиной, что его заподозрили, был крик, вот его тут же взяли и засадили в каталажку; ничего удивительного, что у него такой односторонний взгляд на жизнь и что занят он только собой.