Герман Кант - Остановка в пути

Но я все-таки подумал: кажется, все проходит. Тут я увидел, что в камеру входят солдаты — они тащили тяжеленные бадьи, и один из них крикнул нам, чтобы мы скорее пили, да, пили; они наливали нам в миски какую-то жидкость. Я влил в себя все содержимое своей миски и точно погрузился в бездонное соленое море, жуткий промывочный раствор, попав в меня, точно кувыркнулся в моем нутре, а кувыркнувшись, вернулся назад, поднялся вверх, тем путем, каким попал внутрь, и с трубным звуком вырвался фонтаном наружу, после чего я еще раз безропотно выблевал остатки, а ведь казалось, что был чист как стеклышко.

Думать я уже мог, правда в самой примитивной форме, но все-таки мог. Жижа соленая, горькая, теплая, выблюем ее. Соленое море гонит кисло-сладкий суп. Суп пакостный, выблевать его. Соленая вода тоже пакостная, но хорошо выгоняет мерзкий суп. На вкус — точно тепловатое Северное море, я его всегда терпеть не мог. На вкус — точно яма, полная слезами и мочой, ах ты, мой зеленый конь, что же будем делать с этим добром? Да выблюем его, ведь место, куда блевотиной попадем, мы только сполоснем. Здесь, кругом, все сполоснуть не мешает. Вот уж будет уборки, газовщику одному в жизнь не справиться. Да он все еще блюет, первый начал, и все еще ему мало. Да он рехнулся, ему нужно дать хорошего пенделя. Это уж точно дело старшего.

Я едва-едва одолел ту милю, что отделяла меня от газовщика; до его зада было высоковато, но до его коленки я своей деревяшкой как раз достал; это, видимо, такое местечко, что, стоит попасть в него точно, психоз как рукой снимет.

Тут я увидел двух одеревенелых крестьян, которых терпеть не мог, но сейчас они действовали умело, приподнимали тех, кто не хотел глотать рассол, сами наполняли их посудины и даже вливали рассол в их блюющие рты. Так мало-помалу все снова вернулись к жизни.

Но дикий рев еще долго слышался во всем здании и доносился из женского корпуса, мысль, что Вальбурга и Хельга сейчас выглядят, как газовщик, Лунденбройх и я, была мне неприятна, и потому, когда оба молчаливых крестьянина начали обрабатывать асфальт водой и метлами, я, едва двигая руками-ногами, принялся им помогать.

А через неделю, все в том же октябре, воскресным вечером я вместе с ними и учителем-фольксдойче прогромыхал вниз по лестнице; вызывали добровольцев, но ни один черт не вызвался, и тогда я подумал: ну, если там что-то для людей с железными нервами, так эти как раз сгодятся. Только, чтоб они потом рассказывали об этом, пусть никто не просит. Да и не надо, с ними Нибур; знаете, тот, что весьма укрепил свой авторитет старшего, когда однажды, вонюче-липким утром после ночи, все еще воняющей смертоубийством и блевотиной, свою измызганную братию приветствовал северно-мешкотным кличем:

— Посмей мне кто-нибудь хоть словечко вякнуть против кислой капусты!

Усатый страж плевать хотел как на мой новый пост, так и на мой юмор, он приказал учителю и мне взять веник и ведро, распахнул обе створки ворот и выслал нас на улицу. Оба крестьянина шли следом с носилками.

У входа горели все фонари, прожектора с башен заливали улицу светом, машины с включенными фарами стояли кругом — слишком много света, чтобы сразу что-то разглядеть. Улица гудела, с обеих сторон ее оцепили солдаты и полицейские: у ворот лежало нечто, прикрытое пятнистым брезентом, мостовая вокруг была мокрая, пахло кровью.

Крестьяне перетащили оба тюка в передний двор, а мы о учителем стали отмывать улицу. За нами наблюдали полицейские в форме и в штатском, словно бы могло что-то приключиться, а я все еще полагал, что произошел несчастный случай.

Усатый солдат шагнул за ворота, но так, что второй ногой оставался в своей служебной сфере; он счел, видимо, что у его дверей достаточно чисто, и послал нас во двор. Несколько штатских тоже вошли во двор, они сдали свои пистолеты в окошечко и отправились в канцелярию. А потом появились врач-арестант и пан Эугениуш, они принесли вторые носилки, но держали их так, словно никакого отношения к нам не имели. И тут же передали их нам с учителем.

— Да это не наш ли разбойничек-дитеночек с бедненькой ручонкочкой? — удивился врач. — Вы все еще шляетесь по земле? Разве не вас хотели упрятать понадежнее?

Я не успел ему ответить: усатый страж так злобно рыкнул на него, как мне еще ни разу не случалось слышать, чтоб он рычал. Арестанту-медику, а вместе с ним и господину Эугениушу пришлось встать лицом к стене, послушно держа руки за спиной, а язык за зубами.

Зрелище было даже тягостное, и потому я обрадовался, когда учитель сказал, что нам нужно положить второй тюк на вторые носилки.