Герман Кант - Остановка в пути

Плохо, что мне потом ее не хватало; очень не хватало, ибо я уж очень на нее полагался.

Но и в этом суждении таится некоторая несправедливость, потому что под защитой своей каменной палицы я бесстрашно наскакивал со своими рифмованными и нерифмованными, нет, со своими неподобающими изречениями на людей, которые прежде не служили объектом дерзких речений и бунтарских мнений.

Пожалуй, многовато размышлений о гипсовой повязке. Скажем так: она была нежелательна, но полезна и, когда я от нее избавился, мне ее сильно недоставало. И она оказалась необходима в том смысле, что без нее, вернее, без того, во что она превратила мою руку, мне вряд ли пришла бы мысль поставить мою мать в одно уравнение с чужой женщиной, полькой.

Без нее я не научился бы так критически смотреть на вещи.

А теперь ты это знаешь?

Я знаю это лишь постольку, поскольку можно знать что-либо подобное. Так что я придерживаюсь фактов; о них и рассказываю.

В моей камере тем временем тоже думали обо мне. Я почувствовал неприятную напряженность и, хотя у меня болели колени и руки, особенно левая рука, старался выглядеть не слишком разбитым. Ведь я знал, что живу в одной клетке с гиенами.

Дело взял на себя главный комиссар Рудлоф. Почти такими словами он и сказал мне: он взял мое дело на себя. А так как кое-кто из присутствующих кивнул и все они слушали молча, я понял, кто передал ему дело, понял также, что должен подчиниться. Однако было бы неестественно не спросить:

— А что это за дело?

— Давайте-ка рассмотрим его спокойно, — сказал Рудлоф, и, несмотря на боязливый холодок, меня охватила ярость при мысли: гестаповец опять чувствует себя на своем месте.

— Давайте-ка спокойно и деловито рассмотрим, что мы имеем, — сказал Рудлоф. — Мы имеем молодого сотоварища — да, мы будем пользоваться этим обозначением, пока оно еще терпимо, — молодого сотоварища, которого вражеский каприз — так нам представлялось это до сих пор — сделал у нас в камере старшим. Это само по себе уже достаточно странно, но не было бы так странно, если бы враг предоставил этому молодому старшему отправлять здесь, в камере, не подобающую ему, но тем не менее возложенную на него должность. Однако этого враг не делает. Враг то и дело уводит молодого сотоварища из камеры, вместо того чтобы оставлять его там для надзора. Уводит неоднократно, а иногда и надолго.

Стоп, мы рассмотрели дело пока еще не во всей его совокупности. А только из совокупности оно и возникает. Ибо у нас не было бы никаких оснований задумываться о молодом сотоварище и его отношениях с врагом, если бы сей молодой сотоварищ возвращался бы в наше общество в таком состоянии, которое отчетливо бы показывало: наш сотоварищ побывал у врага, во враждебной обстановке, с ним враждебно обращались, и теперь он настроен против врага еще более враждебно.

Но так наше дело, к несчастью, не обстоит. Правда, молодой сотоварищ, возвратившись от врага, каждый раз бывает настроен все более враждебно, но эта враждебность направлена, как ни странно, против его же сокамерников. Их он осаждает вопросами, которые при господствующих обстоятельствах следует считать по меньшей мере неуместными. Он обращается к ним тоном, который надо прямо назвать тоном горластой матросни. Он грубо и оголтело на них набрасывается и, в довершение всего, заставляет еще выслушивать какие-то книжные изречения.

Вопрос гласит, и в зависимости от ответа дело возникнет или не возникнет вообще, — сейчас, когда мы так спокойно об этом беседуем, такая возможность еще есть. Вопрос гласит: чем, собственно, занимается молодой сотоварищ за пределами этой камеры? Действительно ли он занимается тем, о чем нам сообщает, отчего возвращается крайне усталый и раздраженный и хочет — по-человечески это вполне понятно — сорвать на ком-нибудь свой стыд и злость? Или тут перед нами стыд другого рода? Может, молодой сотоварищ так враждебен к нам, потому что враг с ним дружествен, а он дружествен с врагом? Объяснятся ли его необъяснимые дерзости, если выяснится: хотя молодой человек и молод, но он отнюдь не молодой сотоварищ, не наш сотоварищ, и его следовало бы, если бы это не оскорбляло священного слова, назвать сотоварищем врага? То есть предателем?

Ну-ка, вы, залетная птица, объясните, что с вами происходит.

Рудлоф наговорил слишком много. Употребил слишком много слов. Слишком многими словами злоупотребил оттого, что опять возымел вес. Доберись он скорее до последней фразы, я бы не успел сообразить: он брызжет слюной от восторга, что его опять призвали на службу.