Герман Кант - Остановка в пути

— Нацист.

Я сказал:

— Катись от меня подальше, нацист!

И этим кое-что было сказано. Смешно, но это так: никто из них не хотел называться нацистом. Некоторые допускали, что они были национал-социалистами, но нацистами — нет. Даже крестьянский звонарь Кюлиш, для которого привет от фюрера, переданный через оратора Зомбарта, стал самым радостным событием в жизни, не желал, чтобы его так называли. Слово «нацист» считалось ругательством, а они его не заслужили. Оно наводило на мысль о брюшке, нависшем над поясным ремнем, а ведь они со своими людьми делились. От него отдавало фанатизмом, а ведь они были деловые люди на трудной службе — на службе родине.

Нет, нет, они не собирались открещиваться от самой идеи — от чистой и верной идеи, необходимой как опора против хаоса; они хотели бы только не погрешить против истины. Они были солдатами, офицерами, чиновниками, начальниками и носителями власти, многие из них состояли в партии, но далеко не все, многие, возможно, были чересчур легковерны, скорее всего, так, этим и объяснялись те или иные акции, которые здесь собираются вменить им в вину, — все это вполне вероятно, и они готовы принять упрек, что со строжайшей жесткостью и жестчайшей строгостью ратовали за интересы народа, в конце концов, они побежденные. Но нацисты? Нет.

А вот я им это сказал. Все очень обиделись.

Достаточно плохо и то, что поляки зовут их фашистами. Плохо и смешно, они ведь не служили у дуче. Достаточно плохо, что поляки обращаются с ними, как с итальянскими преступниками. Но что сказать про соотечественника, который другого соотечественника обзывает нацистом? Да еще в таком месте.

— Позор!

«Позор» — вот слово, которое они для меня нашли. Это был позор. Я был позором.

Должен сказать, что позором мне быть совсем не хотелось, во всяком случае, в глазах некоторых людей в этой камере. Вот почему я сказал майору Лунденбройху:

— Я что-то не понимаю. Вы подсылаете ко мне комиссара для допроса, я защищаюсь, и тогда вы говорите «позор». Я полагал, что позор — это когда не защищаются.

Майор, казалось, раздумывал, может ли он стать на мою сторону. Потом ответил:

— Нельзя выступать против своих с чужим оружием.

— А если свой оказывается чужим?

— Ну, у господина комиссара просто крепкая хватка. Такова уж его профессиональная манера.

— И нельзя ее назвать нацистской?

— Здесь — нет. Здесь, у поляков, — нет.

— Но и дома у нас некоторых людей называли нацистами.

— Ваш уважаемый дядюшка, не так ли? — заметил генерал Эйзенштек. — Дядя Томми с его красным матросским слэнгом.

— Ах, господин генерал, так на это все же смотреть не надо, — возразил майор Лунденбройх. — У меня в семье тоже, случалось, нацистов называли нацистами. Дело ведь не в этом. Дело в том, можем ли мы в нашем здешнем содружестве поневоле пользоваться языком, который стал языком противника.

— Это все юридические тонкости, — сказал Эйзенштек.

А я сказал:

— Могли же меня спросить вы, господин Лунденбройх, вас бы я никогда не назвал нацистом.

— Этого еще не хватало. По упомянутым причинам это было бы в этическом смысле совершенно неприемлемо, а в смысле моих личных убеждений — неуместно, неверно, неоправданно. Но давайте о деле, и возможно короче: вы утверждаете, что за время вашего столь интригующего всех отсутствия не сотрудничали с противником ни добровольно, ни по принуждению и не были принуждены им к каким-либо действиям или высказываниям, направленным против интересов всего нашего содружества поневоле или отдельных членов этого недобровольного союза?

— Мне кажется, — сказал я, — если я все правильно понял, то должен был бы сейчас обидеться, но, чтобы не затягивать, скажу: нет, не сотрудничал и не был принужден к сотрудничеству, если, конечно, вы не сочтете таковым скобление стеклом паркета. Не хотите ли взглянуть на мои пузыри?

— Пузыри?

— Да, так выражаются у нас дома, когда речь идет о волдырях, о намечающихся или уже имеющихся мозолях.

Я протянул ему свои руки: видно было, что на шкале твердости они стоят много ниже гипса.

Лапландский доктор удостоил их взгляда и заметил:

— Красота!

А Ян Беверен яростно на него напустился:

— Так нельзя ховорить, когда ты доктор, а у камрада такая больная рука.

Врач радостно ответил:

— Вы, кажется, уже забыли, как этот камрад своей больной рукой хорошенько отделал вашу. И, к вашему сведению, умеренный физический труд — это как раз то, что нужно при атрофии конечности.