Герман Кант - Остановка в пути

Однажды мама сказала своему брату, чтобы он катился в свою коммуну, и я еще помню, в какой ужас привела меня мысль, что дядя Йонни мог бы удалиться в этом направлении. А как-то раз она обозвала одного мальчишку жиденком. Он учился первые годы со мной в одном классе, и у нас вошло в привычку кидаться друг в друга камнями. Когда мама увидела, что Берни кинул в меня камень, у нее сорвалось с языка это словцо, но мне она заявила, чтобы я не смел его произносить — ни под каким видом. «Посмей мне только!»

Того мальчишку я давно забыл: в один прекрасный день он исчез вместе со своим семейством, и никто по ним не скучал. Забыть-то я его забыл, однако позднее у меня были причины его вспомнить. Берни, видимо, уехал из нашего города задолго до тридцать восьмого года. Осенью тридцать восьмого я слышал разговоры взрослых, что ортсгруппенлейтер из предусмотрительности отправил своему начальнику в Киль телеграмму: «Проявлений народного гнева против евреев в городе не отмечалось в связи с полным отсутствием последних».

Возможно, взрослые потому так часто, с таким удовольствием и упоением обсуждали эту телеграмму, что она с любой точки зрения являла собой свидетельство глупости, но не исключено и то, что им хотелось шуточками отделаться от темы «народного гнева». Во всяком случае, долгое время я думал, что мои старики совсем непричастны к «народному гневу», но с той минуты, как мне опять вспомнился Берни, я не могу утверждать это с полной определенностью.

Столь же неопределенно вынужден я ответить и на вопрос, как обращалась бы моя мать с весьма подозрительным поляком, доведись ей надзирать за ним при циклевке паркета.

Оттого, что мне приятно так думать, и оттого, что это неопровержимо, скажу: моя мать ничего плохого поляку бы не сделала, она поступала бы с ним так же, как полька поступала со мной: умеренно подгоняла бы, позволяла бы передышки и давала поесть. Мне хотелось бы, чтобы это было так.

Да, моя мать тоже безжалостно следила бы за тем, чтобы пленный не слишком щадил свою изувеченную ручонку. Если уж уравнение, то уравнение.

Иногда я думаю про Раковецкую улицу: будь рядом со мной кто-нибудь более опытный, умный, понаторевший в искусстве претворять впечатления в суждения, — говоря проще, делать выводы из пережитого, — то я, быть может, лучше использовал бы время за кирпичной стеной.

А так дело доходило только до расшатывания привычных мнений, приобретения позиции, сомнений в некоторых истинах. Больше всего во мне развилось нечто, чему я тогда еще не знал названия. А название это — скепсис. Он у людей не в чести, но это не столь важно. Могу даже заверить: я уже не так жажду сомнений, как некогда. Но я всегда готов сомневаться, таким хотел бы остаться и впредь.

Звучит странно: человек тверд в своих сомнениях. Потому что сомнение как раз и направлено против чего-то утвердившегося и по видимости твердого. Так что получается противоречие: я тверд в своем сомнении.

К этой позиции я подошел не совсем неподготовленным. Один из трюков моего отца состоял в том, что он терпеливо выслушивал чью-то взволнованную речь, потом отворачивался и насмешливо спрашивал через плечо: а теперь ты это знаешь?

Это был не вопрос, а отповедь, и за это моего отца недолюбливали.

Конечно, и меня он несколько раз так отделывал, и я был ужасно зол на него и разочарован, потому что мне стоило немалых усилий заставить себя выложить отцу свое мнение, поведать желание или мечту. Может, потому мне и понадобилось так много времени, прежде чем я освоился с этой вопросительной формулой, с этой подковыркой в форме вопроса. Но в конце концов мне это удалось, и я понял всю сокрушительную силу этой нехитрой фразы: «А теперь ты это знаешь?»

Поэтому, именно поэтому я думаю, что ненавязчивый учитель, податель мыслей был бы мне очень кстати. Человек, который помог бы мне разоблачить ложную веру и что-то еще надежное считать возможным, возможное — возможным.

Но такого человека со мною рядом не оказалось и, скажу сразу, не было и после.

Я должен был помочь себе сам, а на этом пути далеко не уйдешь. Или уйдешь даже очень далеко, но сделаешься таким однобоким. Таким непререкаемым. Таким категоричным. На все случаи жизни у тебя будет всегда одно только средство, как, например, мне в трудных случаях всегда приходил на ум мой гипсовый панцирь. Плохо, что я преуспел благодаря ему. Нет, я не жалею о том, что заставил капитана Шульцки на время утратить дар речи, а тюльпанщика — заколебаться, когда гауптштурмфюрер сделал ему знак. То, что я молотил других и поэтому они не измолотили меня, — достаточный повод, чтобы тепло думать о гипсовой повязке.