Вадим Сикорский - Капля в океане

Даже Анатолия, хотя он давно погиб, по их мнению, мертвым назвать почему-то язык не поворачивается. Он существует и в данный момент, потому что мгновение солдатского подвига — это как бы созидательный взрыв: вся предстоящая солдату, положенная природой жизнь как бы сжалась в то взрывное мгновение и отдала себя сразу всю, свою потенциальную энергию. Но до сих пор действует с о з и д а т е л ь н а я взрывная волна, докатившаяся оттуда, из прошлого. Она помогла смести врагов созидания, и в этом смысле он живой участник действительности, и память о нем живительна. Так старики и решили.

А о нем, о Д. Д.? Митя-де занят не жизнью, а в ы ж и в а н и е м. Ему нужны жизнь, мир со всеми удобствами, с канализацией и вареньем. Он-де абсолютно уверен, что живет мудро и счастливо. Ан нет, потому что во всю ивановскую любить боится! И жить поэтому во всю ивановскую не может, не то что Юлиан. И не осознает Митя, что при таких ограничениях у него жизнь — призрак. Древо его жизни призрачное, с призрачной листвой, с призрачным счастьем и пустыми радостями, соков-то брать неоткуда! И улыбка его оздоровительная не оздоровит дерево, потому что он вроде бы сам его обрубил и обкорнал. «И в кого такой уродился? — вопрошал архитектор. — Мать была отчаянная, ничего не боялась, ненавидела так ненавидела, любила так вовсю! Об отце и говорить нечего, помесь тигра со львом. А Митя — помесь лисы с броненосцем, есть такое существо. Вот вам и наследственность! Может, инвалидность виновата? Впрочем, Кирочка и без руки, и без ноги, а жить бы стала изо всех своих маленьких сил, полнокровно и бесстрашно!»

Все это, эти слова и определения, тогда глубоко запало в его душу, хотя он потом отпасовал и эти тяжелые мячи. Лишь одно замечание особенно больно задело, и он долго не мог избавиться от злости на архитектора: уж очень противно и обидно тот выразился. Рассказал про сынка одного своего приятеля, с которым познакомился у того в доме: «Вошел молодой человек с лицом солитера, бледное личико, с усиками. Главное в лице — губы, алчные губы взрослого сосунка, капризные, избалованные, вечно жаждущие вкусной пищи, поцелуев, вина. Все это желания общечеловеческие, и отличие только в том, что этот тип хочет все д а р о м, за счет других. Знак равенства, — говорил архитектор, — ставить, конечно, нельзя, тот тунеядец, альфонс, а Митя сам зарабатывает, доктор наук. Но что-то по отношению к жизни, к миру вообще есть у Мити этакое…»

Он потом жалел даже, что подслушивал, — так стало неприятно. И, главное, трудно по-прежнему радушно улыбаться архитектору. Хотя он очень умел это делать! Слава богу, что у него, Д. Д., была некая спасительная духовная отсечка-отражатель, все вредное и ненужное сразу отбрасывала. Он надеялся, что и этот случайно подслушанный разговор отскочит от него, пусть не сразу, но вылетит из здоровой жизнерадостной памяти. Если уж он не смог сразу, как говорится, у сетки отпарировать архитекторов закрученный мяч. Ан нет! Хотя и долго не возникало это воспоминание, но вот надо же — вдруг здесь, в Крыму, всплыло. Ах, Сима, Сима… Симу бы надо, пока не поздно, осторожно обойти, как полынью! Как мину. Как бомбу замедленного действия. Слишком она ему понравилась еще в институте. Хотя, впрочем, чего бояться? Главное — не пускать ее в себя глубоко, к центру души. Тогда все не страшно! Старикам хорошо теоретизировать: полнокровная жизнь, призрачное дерево… А у него уже есть страшный урок, хотя он любил не женщину, и это не была необузданная страсть, он просто любил жизнь, мир. И тогда он всего-то навсего залюбовался прекрасным. Он был еще маленьким неопытным мальчиком и позволил себе забыться. Отвлечься от земного — к небесному. По дороге в школу всего-то залюбовался он голубым змеем, который зацепился ниткой за трамвайный провод как раз в том месте, где трамвай делал крутой поворот. При порыве ветра змей, затрепетав, взмывал, распуская свой золотистый мочальный хвост. А утро солнечное, вся улица с тополями в ярких лучах, настроение под стать утру, ведь впереди сегодня последний урок! А потом летние каникулы, Вешки, озеро, игры… Он должен был только, как обычно, пересечь перекресток и свернуть влево, к школе, вдоль трамвайных рельсов. И надо же случиться, что именно в тот момент, когда он хотел уже свернуть, змей, несколько раз кувыркнувшись, вдруг прекрасно взмыл в небо. И он снова невольно залюбовался и, задрав голову, остановился прямо на рельсах, замер, словно околдованный, и зачарованно следил за этим легким, трепещущим змеем, соединившим натянутой как струна нитью небо и землю. И тут вдруг неожиданно нагрянул грохот, железный скрежет, уже неотвратимый. Слишком поздно он очнулся, осознал, рванулся прочь, но споткнулся, его сдавило, скомкало, оглушило. Все исчезло. И потом, когда сознание на мгновение вернулось, он увидел валявшуюся, именно валявшуюся, отдельно от себя свою у ж е ч у ж у ю руку в белом окровавленном рукаве. Потом страшная боль — и снова настала кромешная тьма. Он больше ничего не видел, не слышал, не сознавал, пока не очнулся в больнице. И сразу понял: левой руки по самое плечо нет. Потом мучительные недели боли, страданья, не облегчавшиеся ни от слез матери ни от причитаний няни.