Вадим Сикорский - Капля в океане

— Помнишь, торт с миндалем и заварным кремом, какой подавал повар Константин? — спросила Кира Александровна. — Константин был гений в своем деле, гений пирогов, желе, консоме…

— Я тебя долго не могла простить, помнишь, ты заявила, что наших отцов расстреляли справедливо, — вдруг без всякой связи заявила тетя Леля. — И во всем оправдывала Чигорина.

Видимо, она уже увидела с воображаемой палубы те роковые родные места и тот страшный год.

— Перестань, Леля, — устало сказала сестра. — Я все это тысячу раз слышала.

— Умом простить можно, но сердцем…

— Если я решаю что-то умом, я могу рыдать, но солгать не в силах ни самой себе, ни другим. Если революция права, значит, права во всем. Лес рубят — щепки летят. Потом — это другое дело. Это уже совсем другое дело, много было всякого. Но тогда… Был взрыв. Взрыв сам по себе справедливый. А кого там заденет взрывной волной или осколком — не рассчитаешь. Наши отцы по внешним данным выглядели врагами революции.

Тетя Леля тяжело вздохнула.

— А вот мой Антон сам красный командир, а считал, что с нашими отцами поступили несправедливо, твой отец сразу согласился стать инженером на бывшем своем заводе, за что же его? Выходит, зря он отказался эмигрировать в Швейцарию, правы эмигранты?

— По документам он землевладелец, делегат Думы, капиталист. А насчет Швейцарии или Америки он еще со мной, девчонкой, советовался. И я тоже была против. Что бы там ни было, а надо жить и умирать в своей стране.

— Ладно, — сказала тетя Леля примирительно. — Чаю еще хочешь с тортом? Я подогрею… Поедем дальше на Пароходе?

— С шоколадом, пожалуй, поедем.

Попив еще чаю, сели рядышком, снова обнялись. И вспоминали, вспоминали уже тихо и мирно. Пароход увез их в самое далекое детство. Но тетя Леля, убаюканная воспоминаниями, неожиданно задремала, как бы сошла на одной из старинных пристаней, и Пароход поплыл по Времени, как по родной Каме или Вятке, сквозь грохот и взрывы Отечественной, сквозь дым и огонь революции. Поплыл уже с одной Кирой Александровной. Свернул в небольшую реку, потом в другую. А из последней, самой небольшой, вдруг вплыл прямо на зеленый берег, словно амфибия, протиснулся между соснами, пихтами, лиственницами и остановился на лесной окраине Окинска. И, как по волшебству, обернулся белым двухэтажным просторным особняком инженера Коркина и его брата. А Кира Александровна превратилась в девочку Киру, дочку инженера. Это уже была другая зона времени. И жила она и двигалась теперь уже на совсем другом, далеком участке берега этой особой, незримой, впадающей в бесконечность реки.

Родные братья совсем непохожи: Викентий Андреевич черен и худ, Александр Андреевич светел и солиден. Первый — художественная натура, второй — инженер с практической хваткой. Инженеру предлагали службу при дворе, но ему претило чиновничество, лебезящее перед начальством, и он уехал в пермскую лесную глушь и стал работать на маленьком стекольном заводе. Настроен был чрезвычайно демократично, презирал царя, ненавидел черносотенцев. И даже его очень маленькая дочь Кира, когда после 1905 года отец за праздничным столом провозгласил тост за революцию, вдруг заявила звонко: «Я гражданинка!» Все смеялись, а отец ласково потрепал ее по волосам и стал перед гостями излагать идею развития русской промышленности, независимости России.

Кира очень любила свой дом. В комнате матери на столе стояли кипарисовые складни тончайшей работы, и она подолгу их рассматривала. Может быть, именно из-за рассказов матери о больных и нищих людях, о житиях святых и о большом трудном горе Кира, будучи еще гимназисткой, мечтала о коммуне: построить бы всемирный приют для сирот и нищих, согреть весь мир теплом сердца и для этого выйти замуж за наследника, цесаревича Алексея, потому что иначе ничего не получится. Просто не хватит денег! В общем, она была бессознательная реформистка. И еще Кира усердно молилась, часами стоя на коленях перед «Христом в Гефсиманском саду», чудесной репродукцией висевшей у нее над кроватью. Молилась за эту же коммуну, за земной рай для всех.

Росла Кира на руках гувернанток. Отец не любил эмансипированных женщин и, когда дочь заговорила с ним о высшем образовании, отвечал, что женщине следует придерживаться своих «четырех «K»: Kinder, Kleider, Kirche, Küche [5] Дети, тряпки, церковь, кухня (нем.) . . Кира в три года свободно болтала по-французски, а в восемь знала немецкий словно родной язык.

Большим развлечением летом был приезд офени, он привозил из города галантерейные товары. Мать как-то сказала, что бог — это великий офеня для всех. Иногда офеню приглашали к ним в дом и угощали чаем с вареньем или тортом. А если был праздник, то роскошным обедом. Маленькая Кира вдруг на мгновение снова превратилась в Киру Александровну, легко преодолев почти полвека только для того, чтобы усмехнуться, посмотрев на варварски разрушенный Юлианом торт. На то она и женщина! Разве можно сравнить это фабричное изделие с тем, что с о з д а в а л их повар Константин! Вот и все. И она снова перепорхнула назад и уже ела за праздничным столом пирог с каймаком, легкие вафли, наложенные друг на друга и пропитанные жидкими тянучками. А вот и ледяной дворец с пломбиром, в котором синими огоньками горит, пронизывая его, пунш. А это шоколадная яичница в глиняных плоских чашечках…