Вадим Сикорский - Капля в океане

Пахнет свинофермой — значит, ветер южный. Какие были свиньи вначале, бог ты мой, тощие, большеголовые уродины. А сейчас упитанные, могучие. С чего это петухи распелись во всем селе? С Викой надо обязательно увидеться осенью. А там видно будет… будет видно.

Да, да, жизнь… Главное средство от всего — сама жизнь, она такая, что втягивает жить. То есть действовать, дышать полной грудью Вот и за сегодняшние грустные думы он вознагражден отрадным буколическим зрелищем: вечерняя дойка только начиналась, умилительные телята сами явились за своей порцией молока, выпили и не торопясь разошлись с мокрыми розовыми мордашками. Его жестокосердный предшественник отказывал им в этом ужине, да они и мечтать-то тогда ни о чем подобном не могли. У людей-то далеко не всегда был ужин.

Секретарь райкома еще по дороге сюда, когда впервые ехали, нарисовал удручающую картину. Единственный светлый луч — само название: колхоз имени Первого мая, его, Льва Евгеньевича, любимого праздника. Название весеннее, обещающее, радостное. Приехали: электричества нет, радио нет, телефона тем более. Даже письма можно было посылать только с оказией через райцентр. И первое же его решение здесь — это протянуть телефонную линию: колхоз — Вика. Смертельно необходимо!

Лев Евгеньевич улыбнулся своей тогдашней первоначальной наивности. Иванову и телефонная связь не помогла, наоборот, доконала: именно по этому проводу тоненькой, но нескончаемой струйкой утекала в Москву его кровь. Даже уже в самые первые дни телефонная трубка жалила Иванова, словно огромная черная оса, прямо в сердце. Мысли Льва Евгеньевича снова вернулись к телятам и коровнику. О, если бы кто-нибудь из рогатого скота мог стать Гоголем или Щедриным! Не надо бы их даже широко печатать, достаточно хотя бы коровьей заметки в местной газете. Впрочем, коровам не до талантов. Да и не нужен талант, у читателей от гнева и так вскипела бы кровь, даже если читатели были бы волки, настолько факты сами по себе страшны! А может быть, лучше, если бы коровы превратились не в Щедриных, а хотя бы ненадолго в тигров, чтобы можно было бросить им на растерзание преступного председателя. Но коровы с травоядными душами. А у него небывалая ярость заклокотала тогда в груди, едва он увидел своими глазами эту картину фашистской жестокости по отношению к братьям нашим меньшим. Несчастные обреченные животные медленно умирали от голода в своих зловонных тюрьмах, на цепях. И только время от времени их душераздирающее мычание прорывалось в небо сквозь гнилой потолок. О, коровий Бухенвальд! О, как и здесь нужен свой набат — напомнить об этих четвероногих зэках!

Оказалось, до него, с момента образования колхоза, сменилось д е в я т н а д ц а т ь председателей. И все сулили кисельные берега и молочные реки в будущем. Все, без исключения. Но будущее неотвратимо наступало — и новый председатель утешал народ новым будущим. Будущее в следующем, новом будущем оказывалось как матрешка в матрешке. Старое будущее, по существу, ничем не отличалось от нового. Для местного населения он, Лев Евгеньевич, был просто д в а д ц а т ы й председатель, со своим двадцатым будущим. Но кое у кого все-таки сверкнул последний слабый лучик надежды: он, как-никак, не в пример другим, прислан с с а м о г о - р а с с а м о г о верха.

На его лирических письмах Вике вскоре появилась четкая, неистребимая печать колхозности. А позднее здешнее постепенно стало для него равным по значению тамошнему, московскому. И это было новым важным переломом в его душе.

Принесла ли работа в колхозе удовлетворение? Или это только долгая жертва? Принесла! В геологии его оставили, в сущности, в качестве живого памятника, хотя и любили, и ценили не только за заслуги отца. Но тамошняя работа не соответствовала чему-то главному в нем, какому-то основному механизму его души, таинственному, никем не замеченному. Может быть, даже им самим. А именно в этом механизме все главные приводы его жизни и судьбы. На вечеринках, банкетах он иногда прекрасно читал стихи Маяковского, Ходасевича, Цветаевой, его с восторгом слушали, а захмелев, пел под гитару романсы, шуточные песенки. А уж если очень сильно пьянел, неожиданно для самого себя импровизировал нехитрые, но вполне органичные мелодии к стихам Есенина, Багрицкого, Корнилова, даже Пастернака. Несколько мелодий придумал ему Юлиан, и он их с удовольствием исполнял. Иногда, очень разойдясь, даже танцевал, пластично, изящно. И еще очень красиво свистел. Может быть, искусство — это и был его таинственный главный механизм души? Похожий на забытое, заброшенное в заколоченной квартире пианино. Но жизнь сложилась, как того хотел отец, определивший его судьбу. Отца было безумно жаль, и вот по его завету он безрадостно окончил геологический, а потом всю жизнь выполнял его посмертную волю. Хотя в глубине души обожал театры, концерты до такой степени, что рад был бы даже стать рабочим сцены! А вместо этого партийно-административная работа в министерстве и в геологических экспедициях. Он так и не стал геологом в истинном смысле этого слова. Зато жена окончила балетное отделение училища и стала артисткой, несколько лет он жертвенно создавал ей в с е у с л о в и я. Еще он очень любил книги, особенно философские, хотя и понимал, что мыслители крутятся, в сущности, на одном пятачке, а ничего вокруг понять все равно не могут. Но какие титаны и какой «пятачок»! Потом появился ребенок, а триединство: Ребенок, Жена и Совесть — это уже не шутка! Это и есть с т а л ь н о й к р у г ж и з н и. Из легированной стали! Потом Вика встала на пуанты, а он так и остался застольным развлекателем и дилетантом-философом. И вот наконец он здесь, и это главным образом из-за погибшего Анатолия, то есть из-за войны: совесть! И тайный механизм постепенно перестроился, пианино превратилось в председательский стол. Клавиши — в идеи, струны — в непосредственные человеческие сердца.