Вадим Сикорский - Капля в океане

Как награда ему тогда в колхозе — в первую же осень вдруг неслыханный, необъяснимый урожай, неожиданно свалившийся. Тоже материал для «Божественной тетради» Мити. Но надо было еще суметь принять этот дар, чтобы ничего не пропало, ни зернышка! А как? Он чуть не плакал, глядя на сырой ток, на протекающие амбары, обвалившиеся силосные ямы… Весы и те были разломаны! Вместо необходимых позарез ста здоровенных битюгов, каких демонстрируют на ВДНХ, двадцать четыре тощих клячи. Золотое спелое зерно пропадало на фоне черной, гнилой разрухи. Картина невыносимая даже для непосвященного, учитывая всероссийскую нужду. И он еще тогда впервые испытал странный стыд перед землей, перед природой. Он вырвал у МТС машины, целую автороту, шоферам посулил бешеную оплату, небывалую, такую, что они вдруг сами стали жаждать тонно-километров. Он не спал, не ел, словно почувствовал: вот его искупительный бой! Хоть и очень отдаленно похожий на ратный подвиг Анатолия. И он жалел даже, что еще и опасности для своей жизни не мог попутно организовать, а если мог бы — организовал! Теперь его труд и жизнь здесь не подвижничество, а просто кровное дело, персональная земная миссия.

Еще тогда, в ту осень, он впервые заметил, как глубоко отзываются на доброе слово, на благодарность местные шоферы, грузчики, колхозники. Все. Просто вежливое слово вызывало у них сначала растерянность, а потом такую детскую ответную улыбку, радость, что поначалу даже удивительно. Им это в диковинку после десятилетий начальственного мата. А школьники тогда срубили целых три гектара махорки, спасли ее от заморозков, и надо было видеть их лица, когда он произнес благодарственную речь.

Лев Евгеньевич пощупал брюки — слава богу, высохли, солнце печет исправно. Сейчас у него по плану ненадолго в правление и — домой! Мысли его вдруг обратились к Д. Д. Как ему удалось прожить таким нейтралом: дело, а как бы вроде и не при деле, живет, а как бы и не при жизни. Иванову-то, например, пришлось заплатить за отказ от действий собственной шкурой, а с Митьки и взятки гладки, его оправдывают и тетя Леля, и тетя Кира. Хотя, в общем-то, он в этом и не нуждается, преступления не совершил. Что просто благополучен и счастлив, жил всю жизнь барином даже в самые страшные годы, это еще не преступление. Что не вмешивался? Ну, исправно и равнодушно поднимал «за» свою единственную руку, тут он всем ровня, все поднимали одну. Единственный случай, когда две никому и не нужны. Ну, подписывал. Но ведь все так — вернее, почти все! Отказ одно время означал смерть. Вот и все. Так и привыкли: рефлекс по Павлову. Он, Лев Евгеньевич, и сам-то, может быть, спасся только в геологии, в экспедициях все это прошло легче и всего было меньше. Там где-то на отшибе, на горной высоте, копошатся какие-то…

Тетя Леля написала, чтобы он повлиял на Митю относительно богадельни. Даже не верится, что Митька решился-таки туда сбагрить мать! Тетя Кира такая красивая, добрая, мужественная. Надо сегодня же по Митьке пальнуть письмом! Да таким, чтобы в печенку попало, вернее, в мозги, сердце-то у него в броне.

А возможен ли в жизни полный нейтралитет? В тесноте человечества проскользнуть этакой гуттаперчевой куклой, раскрашенной под доктора наук, никого не коснуться, никому ни тепло, ни холодно…

Лев Евгеньевич шел селом, глядя, как люди с удовольствием тратят воскресенье на свои приусадебные участки. А многие уехали в райцентр на рынок продавать грибы, снедь. Насчет приусадебных участков он тогда здорово решил, заметив, как тщедушные старушонки лихо таскают мешки вдвое выше себя ростом в личные погреба. Хозяева огородов только мелькали в вихре пыли, а картошка сплошным потоком, лавиной катилась из их рук в собственные подвалы. Все взлохмаченные, потные, яростные. Но попробуй раздвинь-ка понятие личного до границ колхоза. За палочки и галочки работать не заманишь, и вот он на свой страх и риск сделал психологический опыт: не ругал за слишком большие заботы о личных участках, а, напротив, стал помогать лошадьми, техникой. Объявил, что свое хозяйство не враждебно колхозу и государству, а тоже нужно как часть общего дохода. И вот когда колхоз стал помощником людей в личных земельных заботах, тогда, ответно, и колхоз стал для них как бы более их личным участком, делом. Да, колхоз заметно п о л и ч н е л. И это его заслуга.

Лев Евгеньевич свернул на большак, вместо того чтобы идти домой: хорошо думалось. Теперь он опять думал о Юлиане: почему на благородные, добрые поступки чаще всего способны именно те, кто считается странным, непонятным, чуждым? Юлиан потому нигде и не уживается, что ратует за немедленный, молниеносно воплощенный идеал. Это наивный, вымирающий, старомодный вид характера. Кругом все такие социально причесанные, дисциплинированные: разбуди любого ночью и спроси, и каждый мгновенно отрапортует не только сходные, как спички, мысли, но и облечет их к тому же в абсолютно одинаковые фразы, точные словесные стереотипы. А он-то сам, Лев Евгеньевич, принял бы на себя вину, как Юлиан? Правда, Вика — не Мила! Мила уже через полгода тайно выскочила замуж за другого. Вика бы так не поступила! Где-то она сейчас, бедолага? Неужели и в воскресенье, в жару, отплясывает на какой-нибудь душной крымской сцене перед разомлевшими курортниками?