Вадим Сикорский - Капля в океане

Он засмеялся, представив себе жену декабриста, командировавшую в Сибирь вместо себя другую. Здесь, конечно, не Сибирь, Подмосковье. Правда, горящее, но все равно смешновато.

Они углубились порядочно в лес, подальше от поля. Марина шла, прижавшись к нему. И все время повторяла, как она его любит.

Здесь почему-то меньше, чем в поле, пахло дымом.

Они расположились в густом кустарнике. Марина всегда очень уютно все делала. Ему сейчас особенно импонировало ее сентиментальное отношение к еде и эти уменьшительные: огурчик, салатик, вилочка.

Он съел кусок курицы «с сольцой» и растянулся на траве. Голова пылала, в висках стучало.

— Наверное, я здорово заболел, — сказал он.

— Вид у тебя лихорадочный.

— Но это ничему не мешает. Прижмись ко мне.

— Надо руки вымыть. Давай чаем из термоса, он не сладкий. Я сахар отдельно положила.

Она никогда не говорила отрывисто. Все фразы были закончены. Профессионалка, преподавательница.

Обняла его, шепнула:

— Пожарный ты мой бедный. Вот никогда бы не поверила, что увижу тебя в таком месте… за таким занятием… странно.

Он проводил Марину через час, объяснил, сколько идти по дороге, сколько она выгадает, если пойдет через дальний лесок и через поле за ним, через торфяник. Километров восемь и — автобус.

— Да, да, пойду лесом и полем, — сказала, озабоченно хмурясь, Марина. — По дороге очень уж пыли наглотаешься.

Поцеловались. Он, прижав, подержал ее немного около себя, эту женщину-грелку. Потом отстранил, отпустил, повернулся и пошел. Раза два оглянулся, она тоже оглядывалась и махала рукой.

Он обернулся последний раз — Марина окончательно скрылась. Его статное тело сразу обвисло, словно пальто на вешалке. Хворь сделала мускулы жидкими. Дотащился до своего шалаша, за ужином и чаем не пошел, залез вовнутрь и тут почувствовал, что совершенно обессилел и действительно болен. Натянул свитер, привезенный Мариной, скрючился на соломе и сразу заснул. Во сне полночи метался от жара, стонал. Это никому не мешало, одношалашники спали мертво.

Обычно он не помнил снов, а тут, может быть, оттого, что часто просыпался, в памяти осталось все.

Во время последнего перерыва между снами он почувствовал, что еще сильнее ломит поясницу и ноги, ноют кишки и бьет озноб. Видимо, температура очень высокая. И, конечно, не на земле бы ему сейчас валяться. Пойти к врачу? А что они сделают среди ночи? Даже аспирина нельзя принять в таких условиях. И он решил потерпеть до утра. Не помрет же он здесь. А вдруг помрет?

Видимо, эта мысль, с которой Аскольд Викторович в последний раз за эту ночь впал в забытье, и породила ту ужасающую в своей мелкодетальной яркости картину, которая включилась в его воображении, как на телеэкране. Словно все было с ним, но в то же время он наблюдал и слегка со стороны.

Это аудитория института, и посредине стоит на возвышении его непомерно гигантский гроб. Он, когда думал о смерти, почему-то всегда заранее стеснялся своего будущего большого гроба. И вообще хлопот, связанных с похоронами. Лучше бы кануть где-нибудь вместе с пароходом на дно или с самолетом. Тихо, бесшумно исчезнуть, без речей, сборищ, без возни.

Вдруг вмаршировал оркестр и почему-то вместо похоронного марша грянул туш. Все закричали «ура!». Казак влезла по приставленной к гробу лестнице, сорвала с себя берет, трижды крикнула «ура», а потом вдруг запела «Марсельезу». Все подхватили, а когда умолкли, оркестр снова грянул туш.

Потом Пусик мгновенно взобрался на гроб и, усевшись в изголовье над лицом Аскольда Викторовича, стал с аппетитом есть помидор, плюя ошметки прямо в лицо покойного. Аскольд Викторович хотел возмутиться, встать, устроить Вере скандал.

А тем временем Белков, заняв место за обычной аудиторной кафедрой, приготовился произнести речь. Все расселись, совершенно забыв о покойном.

И тут ему так захотелось выскочить из гроба и набить физиономию Белкову — хоть после смерти! — и крикнуть всем обо всем, что он все-таки кое-как преодолел всемирный смертный закон, поднялся и сел. Но большего вечные потусторонние запреты не позволили ему сделать. Да он и сам вдруг постеснялся произвести фурор и скандал. И решил: черт с ним, пусть как хотят, так и хоронят. Не вмешивался ни во что при жизни, так уж чего теперь… И лег на место, поудобнее. Хотя обезьяна продолжала попадать ошметками точно в лицо. А Белков — в душу.

«Прекратите гаерский тон!» — опять захотел крикнуть Аскольд Викторович. И ему неимоверным усилием удалось вторично преодолеть смертный закон и открыть губы, но в рот попал кусок выплюнутого Пусиком помидора, и он стал давиться. Последнее, что он еще успел услышать, были бурные аплодисменты и крики «ура». Радостно аплодировала Вера, по-детски колотя в ладошки. Не аплодировала только Марина — она грустно смотрела на Белкова исподлобья. Вдруг Пусик с гроба спрыгнул на кафедру и стал копировать Белкова. Все смеялись. А он все давился в своем гигантском ложе…