Вадим Сикорский - Капля в океане

Аскольд Викторович с наслаждением плескался, сидя, как большой ребенок, в большом тазу, поставленном в ванну. Чтобы наполнить ее всю, горячей воды недостало бы. И он поливал себя из кувшина. Но с еще большим наслаждением он лег на кровать. В настоящую постель, с белым бельем и подушкой! О, благословенная жизнь! Благословенно и то, что все это есть. И где-то ждет все-таки людей, что бы с ними ни было, подушка, чистая постель.

А на ужин-то горячая рисовая домашняя каша, белейшая. Белая, как его постель!

Он поел, принял прописанное лекарство, откинулся на подушку и почувствовал блаженство, преодолевшее и температуру, и головную боль. Он уже выздоравливал, с первой же этой минуты в больнице. Воистину: как мало человеку надо, но как трудно этого добиться!

Он поначалу даже не очень разобрался, кто с ним вместе в палате. Комната чистая, небольшая, всего на пять кроватей. Двоих на месте не оказалось, другие здесь. Один, согнувшийся, сидел на своей кровати в углу с напряженным, сосредоточенным лицом. И только позже стало понятно: у него в ухо вставлен наушник, и он слушает радио. Маленький плоский аппаратик валялся около подушки.

Второй лежал под одеялом, читал книгу. Толстый, здоровенный, ядреный. Непонятно, что он делает в больнице. Потом выяснилось: у него высокое давление и может быть в любую минуту криз.

После ужина, разогретый чаем и аспирином, он избавился от озноба и впервые за эти долгие тяжелые чернорабочие дни спокойно уснул. То есть, засыпая, не боялся, что его опять разбудит холод и начнется страдальческая, мучительная полудрема у костра.

Он не знал, что и такое бывает на свете: при ломоте, при сильном жаре, с тяжелой головой можно испытать вдруг наслаждение и покой, перебарывающие болезнь. Что можно почувствовать счастье не только всего тела, но счастье каждого отдельного пальца, каждой отдельно взятой измочаленной клеточки. И, засыпая, не боялся, что ему приснится опять какая-нибудь отвратительная, тяжелая, черная чепуха.

Он заснул нежно. Так, должно быть, рыба опускается, соскальзывает в темную, но приятную, родную глубину. Заснул блаженно и проснулся ровно через двенадцать часов.

Разбудили его ласковые руки, сунувшие под мышку прохладный градусник. Он чуть приоткрыл глаза и тут же погрузился в полусон. И только когда вынули градусник, проснулся окончательно. И спросил:

— Сколько?

— Доброе утро, тридцать семь и шесть, — ответила сестра.

— Намного снизилась.

— Ну а теперь мыться, скоро доктор и завтрак.

Аскольд Викторович встал, надел тапочки и халат, и вдруг у него закружилась голова, он пошатнулся. И только теперь почувствовал, как он измучен и как болен. Сел на кровать, посидел немного и поднялся опять.

А когда вернулся с влажным полотенцем через плечо, в палате уже была врач, полная седая женщина с очень добрым спокойным лицом. Не та, что осматривала вчера. Эта его тоже внимательно осмотрела, расспросила про пожары, сказала что-то медсестре. Аскольд Викторович был как пьяный, тело счастливо и по-прежнему нежилось в чистом белье, но голова совсем мутная и тяжелая. После обхода сестра принесла множество таблеток. Он проглотил их. Потом завтракал. Опять рисовая горячая и очень вкусная каша, хлеб, масло, чай.

В это время Аскольд Викторович стал свидетелем словесной стычки любителя радио и гипертонического толстяка. Любителю неудобно было завтракать с проволокой в ухе. Он вынул наушничек и включил радио достаточно громко. И тут толстяк заявил:

— Да ешь ты быстрей да выключай свою бандуру.

— И чего ты ничем не интересуешься, — тоскливо ответил сморщенный, торопливо жуя. — Весь свет от себя отсек.

— Думаешь, весь белый свет включил в свое ухо? Любопытный больно. Не надоело? Свиристит, свиристит…

— Свиристит… Тебе все «свиристит». Музыка или интересная передача. И про науку, и про политику.

— А ты газеты читай. А в науке небось смыслишь… — Он не докончил, махнул рукой.

— Ух и раздраженный ты! И нервный. Вот у тебя от этого и давление. И лопнешь от нервов и от злости своей.

— Звуков не могу переносить! У меня от них повышается давление.

— Да ладно, сейчас доем, — примирительно ответил тощий, но приемник не выключил.

— Без радио и жевать не можешь.

— Не могу. Как выключу, так тоска гложет. И про смерть думать начинаю. А радио мне — и жена, и мать, и сын. И тут я при всех и все при мне. А без него хоть на тот свет.

— Туда его с собой не возьмешь. Да ты еще поживешь, бог с тобой, слушай.