Вадим Сикорский - Капля в океане

Клененков почмокал толстыми губами и облизнулся.

— И не замечаю, что меня отделяет от всего этого только хрупкая стеклянная, как экран телевизора, перегородка. И все мы стараемся, чтобы она не треснула. Слушаю гениев музыки, лежа на диване, и перелистываю гениев слова. И буду так же смотреть передачу из галактики, обняв за талию любимую свою, для которой еще непонятно многое. Которая всякий раз выключает картины ракет, спутников, Вселенной, атомных реакторов, бурь на Ледовитом океане, точно так, как выключает газовую конфорку, чтобы не убежало молоко. Учреждения, министерства, театры, кино, газеты, заводы… Но я думаю о старости — и все исчезает. Все только воображение. И я ничем не отгорожен от Ледовитого океана, даже одеждой! И я смотрю не в телевизор, а стою один перед вечностью на ее берегу. И, содрогаясь от холода, уже пробую ногой ее, ледяную. И с ужасом отдергиваю онемевшую ногу. Коченею от ее близкого дыхания, но от этого становлюсь бесчувственнее. И кругом — ни души. И даже моей нету. Есть бездонный, безжизненный океан. Ни тюленей. Ни рыб. Ни даже водорослей…

— Ну, а какой же выход? — спросил завороженно слушавший Грандиевский. Клененков вздрогнул, словно очнулся, вздохнул, снова улыбнулся прежней детской улыбкой и ответил:

— Увлечься и думать о жизни. О людских полях и городах, а не о своей вечности, личном Ледовитом океане. Потому что себя нельзя любить, а мысль о своей бренности именно это и есть любить себя, чем большее значение придаешь личной смерти, тем большее и личной жизни. И она заслоняет общую жизнь. Думай, как помочь не боящимся Ледовитого океана. Как выручить тех, кто борется с ним. И мы построим длинные молы и набережные. Ледовитый океан, вечность — зло. Это все так, это правда. Но жаркая кровь, жизнь, добро — ведь тоже правда. Мы чего-нибудь изобретем, не все сразу. И кто-нибудь тогда скажет: «Жена, не бойся. Не надо выключать телевизор, пусть показывают Ледовитый океан».

«У вас же нет жены», — хотел было сказать Грандиевский, но осекся. А Клененков, словно почувствовав, бормотал:

— Жена… жена… у меня нет жены… У меня вся Земля — жена… Вечная жена… И ласковая трава…

Его руки погладили траву. Грандиевский хоть и был подготовлен к этой мысли блоковской женой-Русью, но там абстрактно, а тут как-то уж очень явственно и рядом.

— И вы долго еще будете работать над проектом своего города? — громко спросил он, чтобы согнать с Клененкова сон.

— Пока жив. — Клененков открыл глаза. — Главное — самоввинчивающийся в недра снаряд, как ракета, только медленная. Великий снаряд. Такой огромный, что его стальное дно способно стать строительной площадкой для укрепления тоннеля.

Клененков снова закрыл глаза и вдруг сразу заснул, посапывая, как младенец. И его большие губы безвольно распустились, вроде бы расцвели в бессознательной полуулыбке.

Аскольд Викторович еще немного посидел возле него. И думал: Клененков мужественнее, умнее и прекраснее многих, кого он знал. И тех, кто так снисходительно зовет его Андрюшей. А впрочем, они по-доброму. Может быть, и сам Клененков чувствует в этом доброе, даже родственное, и ему это «Андрюша» хорошо в одиночестве. Ах, ты, бедняга, чудной, чудной губошлеп… Земля-жена и впрямь благодарнее, вернее и лучше, чем твоя Люба. И уж наверняка чем Вера.

Аскольд Викторович встал и пошел, отряхиваясь, попить к цистерне. И вздохнул: ему бы ведь тоже пора думать об этой «кромке». Это очень освежает, как выражается Гротов.

А через два дня по просьбе руководства завода Клененкова отправили с попутным грузовиком домой. Начальник отряда поблагодарил его. И, прощаясь, сказал, что он свой долг выполнил. Клененков сердился, заявил, что обязательно вернется. А сосед по шалашу, здоровенный грузчик, сказал, когда машина отъехала:

— Чудной, чудной, а завод, видно, без него обойтись не может.

И в голосе его вместе с теплотой прозвучала еще и уважительная нотка.

А у Грандиевского было впечатление, что хотя Клененков и действительно немного не от мира сего, но он встретился с очень добрым, очень бескорыстным и очень беззащитным человеком. И петушиный перебор в голосе ему мил, и это постоянно растерянное выражение лица, и какая-то потусторонность, лунатизм, что ли. Может быть, жители пресловутых инопланетных цивилизаций именно такие? Хорошие, но просто нам не вполне понятные. Возможно, некоторые из них живут среди нас давно, но просто их считают людьми «не от мира сего»? Но тут он подумал, что сам заразился клененковскими фантазиями.