Вадим Сикорский - Капля в океане

Вернувшись к своим шалашам, группа весь вечер переваривала это событие. Переваривала трудно, как перловую кашу, которой сегодня кормили. Тут и философия, и страх за себя, и тоска, и сочувствие, и какое-то чувство породнения. Хвалили Клененкова и Грандиевского.

А потом еще одна очередная полубессонная ночь. И на следующий день опять в тот же лес. Низко летал вертолет — с него изучали обстановку. На этот раз обошлось без происшествий. День был тихий, абсолютно безветренный. Опять гасили дымные вулканчики и гейзеры. К вечеру вернулись.

Грандиевский давно хотел поговорить с Клененковым, державшимся всегда как-то на отшибе. И сейчас обрадовался, наткнувшись на него на полянке в стороне от шалашей.

— Не знаю отчества, — замялся он.

Клененков улыбнулся, глаза заблестели, тяжеловесное лицо сделалось совершенно детским.

— Андрюша, вот и все тут. Я привык.

— Если вы не хотите по отчеству, то и меня зовите Колей, — улыбнулся в ответ Аскольд Викторович. — Я слыхал, вы изобретатель?

— Больше зовут выдумщиком, хоть я и поправил кое-что на заводе и даже усовершенствовал. А настоящим изобретателем бываю дома.

— Что же вы изобретаете?

— Город.

Он сказал так, словно ответ был вполне естествен и обычен. Аскольд Викторович с трудом скрыл удивление.

— Интересно. А какой же?

— Город-завод.

— Будто бы такие уже есть? — мягко пробасил Грандиевский.

— Нет, — с неожиданной определенностью ответил Клененков.

— Как же?

— Завод-гигант. Только все наоборот, трубами вниз, как отражение в реке. Не в небо, а в землю. И не допотопные трубы, а сверхобъемные трубопроводы, прямо до магмы. Дым, гарь, отбросы, химия — все в недра, в магму, там сгорит, уничтожится. Фундамент, то есть по-старому крыша, начинается в пятидесяти метрах от поверхности. А на земле, прямо над ним — сады, лесопарки, дома работников завода. Живут над своими цехами, и есть специальные лифты, все рядом. А воздух в городе дистиллированный.

— Транспорт засорит.

— Будет только электрический. Во всем городе. Энергия дармовая, от магмы.

Клененков вперился взглядом в небо. Перестал улыбаться, замолчал.

— Вы женаты?

Опять улыбка.

— Нет.

— Почему?

— Не сумел в личной жизни изобрести новое. Любушка все ругала меня, все у меня не так. Говорила, все не как у людей, и я не такой, как ей надо.

— Разошлись?

— Любушка уехала и вышла там за кого-то замуж.

— А вы как же?

Аскольд Викторович никогда бы не позволил себе таких вопросов малознакомому человеку, но тут особый интерес и особая обстановка.

— Раньше я все придумывал, как ее вернуть. А потом понял: и большие умы только страдали, а ничего нового не придумали.

— А почему нет другой?

Клененков покачал головой, взглянул на небо.

— Не надо, всегда со мной Любушка. А теперь что? Теперь и кромка близко.

Грандиевский опять удивился, внимательно всмотрелся в тихое, кроткое, вдохновенное лицо. Спросил с сомнением, настороженно:

— Какая кромка?

Вздохнув и все так же улыбаясь и таким тоном, словно говорил самое обычное, Клененков произнес:

— Вечности.

— Что? — изумился Грандиевский.

— Я уже пожил, седина вот.

Клененков лег на спину, подложил руки под голову. И вдруг забормотал, забывшись, запамятовав, что его слушают. Видно, Грандиевский задел больную тему. А, впрочем, она и в самом деле общечеловечески больная. Забормотал вроде бессвязно, но выходило все складно. Бормотал и бормотал, как глухарь.

— Мне кажется, если бы моя Любушка попала на Север, она заметила бы там лишь черные носы белых медведей. И она играла бы с ними всю жизнь, словно с детьми. Думаю о старости — и ясно вижу вечность. Будто живешь где-то в центре материка. Отгороженный. — Он протянул, как бы пропел это слово. — Отгороженный от северных морей, от Ледовитого океана тундрами. Мчатся быстрые олени. Ветер свистит в их рогах. Интересно, может ли ороговеть память, например, память о лесе? А если их рога память о ветвях? Ведь олени древние выходцы из леса.

Грандиевский слушал, изумляясь этому неожиданному полубреду-полупесне. А Клененков, не обращая на него внимания, действительно, как глухарь, бормотал, а то вдруг словно пел свои слова:

— Отгороженный еще и дремучими чащобами. В стволах, в листве, в ветвях космическая сила жизни. Леса противостоят вьюгам и грозам. Бодают ветра своими ветвями. Ох, какая там красота и призрачность, в январских лесах, тихий снег с облаков, с высоких ветвей. И лунные тени на снегу. И лес кажется хрупким, как стекло. И забываешь, что в нем прочность навсегда. Вот познать бы эту прочность и занять ее для людей… Отгороженный веселыми полями, тракторами. Шумит пшеница, кукарекают деревни. А за стадом по выгону легкая пыль обволакивает волнистое блеяние и длинное мычание. Протяжное мычание льется в душу как бром. Отгороженный еще городами, заводами, гулом, энергией людей. Рекламы, витрины. Я включаю телевизор и смотрю на холод, оставаясь в тепле. И пью чай в мягком кресле в собственной тихой комнате.