Вадим Сикорский - Капля в океане

С т а р а ю с ь з а и н т е р е с о в а т ь с я всем здесь. Если я не добьюсь этого интереса в самом своем нутре, тогда легче удавиться на коровьем хвосте. Стараюсь увлечься, как когда-то древнегреческой философией, улучшением поголовья стада, племенным воспроизводством, а также Юлиановой экономикой и учетом. Вчера в обкоме выбирали себе колхозы, как выбирают дачу: есть ли река, лес, далеко ли железная дорога? И только потом уже интересовались состоянием хозяйства, школами, медпомощью и прочими «мелочами».

Выпало свободное время, и мы с Ивановым пошли в местный ЦПКиО, легли в укромном месте на траву, он пригрелся и заснул, а я опять с тобой! Поймал себя на мысли, что вот таким бездельно валяющимся, просто дышащим, бездумно смотрящим в небо я себя не помню с юности. Нет, вру! Один раз было, я вот так же лежал и писал тебе письмо в Петергоф, и тоже о любви, только она была тогда какая-то совсем не такая! Скорее похожа на саженец. Или на первые всходы. Замечаешь, у меня уже чисто колхозные ассоциации?!

О, мое городское невежество! Я могу мгновенно отличить одного исполнителя Брамса от другого, а здесь надо мной любая корова «ржать» будет. Впрочем, она изучала сельское хозяйство всю жизнь, а я… Как-то мы присутствовали при разговоре одного председателя с подрядчиком о будущем клубе, они выясняли, как рубить углы: «в лапу» или «крюком», разбирали достоинства сосны. А для меня это формулы Эйнштейна: ни бум-бум! Утешало только, что этот председатель сам из двадцатипятитысячников тридцатых годов и сначала тоже ни бум-бум. Подошли к нам двое стариков, пока председатель беседовал, спросили, кто мы и откуда. Мы объяснили, и один старик вдруг искренне — и это самое страшное! — без тени шутки, спросил: «За что же это вас, братцы, за какие грехи?» Иванов растерянно пожал плечами, я гордо вскинул голову.

Набрал в портфель целый гербарий: коноплю, пшеницу, рожь, картофель, гречиху, горох, чечевицу, кое-что из фруктового сада, по ночам не буду спать, а научусь отличать это все друг от друга! Например, вчера впервые в жизни узнал, что полова почти то же самое что и мякина».

«Научился он там чему-нибудь всерьез, просто жизни, или нет?» — подумал Юлиан и заглянул в конец пачки.

«Завтра рано вставать, телятницы жаловались на телят, что те их замучили. Пойду проведу беседу с телятами, чтобы вели себя лучше, стали более гуманными. Провел квалифицированное медицинское обследование больных, которых почему-то всегда считали мнимыми. У большинства оказалась гипертония, верхнее давление двести, двести пятьдесят, а их заставляли работать на тяжелых работах, на солнцепеке! А отказывались — попадали в число прогульщиков. И вот наконец справедливость восторжествовала, непонятно, почему этого нельзя было сделать раньше?»

Юлиан так зачитался, что забыл про время. Очнулся, когда в дверь постучали. Вика вернулась одна, разгоряченная солнцем.

— Хорошо, что ты еще тут!

— Зачитался Левкой. Ты к Левке насовсем так никогда и не переедешь?

— Пока нет. Меня в колхоз — все равно что арфу прицепить к трактору и боронить поле. Пока думаю.

— А если ездить к нему беспрерывно?

— Командировочные, понимаешь ли, на предмет любви и страсти не учтены! Мне во как надоела его щепетильная бедность, гипертрофированная партийность, рыцарская гражданственность!

— Ладно, я пошел к себе. Можно взять письма, я не все прочитал?

— Бери, отдашь в Москве, а то они тут — костер в чемодане! — Вика вдруг рассмеялась: — Не сердись, жизнь есть жизнь! — И она снова молниеносно поцеловала его в щеку.

Юлиан ушел. Прогуливаясь по палубе, он все думал о Вике, она даже на время вытеснила Симу. В отношении ломки всей ее жизни — это верно, это, конечно, тяжело и Вику можно понять. Когда-то женщина с о с т о я л а при мужчине, ее жизнь была как бы вспомогательной, а его — основной. А теперь поди-ка разбери, чья жизнь важнее, чья судьба г л а в н а я! И не имеет значения, что у женщины тело нежное, хрупкое и что душа должна быть такой же, как сказано у Шекспира. Теперь это не имеет значения. Хотя ни тело, ни душа с той поры нисколько не изменились!

Через две недели Юлиан вернулся в Москву. Так и не увидевшись с упорхнувшей на очередные съемки Симой, он сразу поехал в колхоз к Льву Евгеньевичу, а возвращение его должно было совпасть с возвращением Симы и Д. Д. из Дании. Провожать ее в Данию вкупе с Д. Д. он не хотел, мало удовольствия. А вернется, тогда все станет ясно. Льву Евгеньевичу послал телеграмму. В Вешки к матери и тетке тоже решил не заворачивать. Поблагодарил Д. Д. за теплоход по телефону и все-таки рассказал вкратце, по телефону же, содержание писем Льва Евгеньевича и о Вике с полковником. И посоветовался, открыть ли председателю глаза на жену или нет. Д. Д. в ответ смеялся, сказал, что понять Вику можно, и, конечно, не преминул самодовольно заметить, что его учение о любви справедливо: с женщиной нельзя связывать себя жилами, а можно лишь легкой шелковой ниточкой, и что он учил их, дураков, да, видно, зря! Но все-таки согласился с Юлианом, что председателю говорить не надо.