Вадим Сикорский - Капля в океане

— Заходите, будем очень рады, — вежливо пригласила Кира. И сразу пожалела: надо бы сперва подготовить мать. Но было поздно, они поднимались по лестнице. Кира вошла первая, Чигорин за ней. Она увидела, как мать побелела, глаза расширились, она застыла, молча глядя на Чигорина.

— Здравствуйте, — как ни в чем не бывало приветствовал он ее. — Напугал вас тогда крепко, так вы уж меня извините, такое время. Вот пришел навестить.

Мать что-то явно хотела сказать, но язык не повиновался, и неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы Чигорин вдруг сам не побледнел. Он слегка пошатнулся, схватился за спинку стула. На мать это неожиданно подействовало благотворно, она пришла в себя. И сразу захлопотала, забегала вокруг него, а хлопоча, совершенно успокоилась. Чигорина положили на диван, а он костерил на чем свет стоит свою рану. Оказалось, потерял много крови и его направили на спецпитание в какой-то особый комсоставский санаторий. Мать наскоро приготовила чай, не пожалела сухарей из их скудных запасов, положила даже на блюдце горсточку бесценных паточных леденцов. За чаем Чигорин заявил, что если б не встретил Киру случайно, все равно пришел бы к ним завтра, он знал место ее работы и жительства. Его санаторий находится в Раифской пу́стыни, неподалеку от Казани, и он, по согласованию с начальством, предлагает вдове Коркиной временную двухнедельную работу в санатории. Дочь и сына она может взять с собой, всем будет обеспечено хорошее питание. На работе им оформят командировки. Обе, конечно, сразу согласились, надо подкормить Коленьку, да и сами наголодались.

В Раифской пустыни Чигорин развлекался тем, что стрелял из револьвера в часовню, определяя по розовой пыли, попал ли в намеченный кирпич. Через две недели, отдохнувшие, хорошо подкормившиеся, Коркины собрались возвращаться в Казань. Чигорину, вопреки его планам, пришлось остаться, врач втайне от него написал командованию о состоянии его здоровья и получил приказ продолжать лечение. Чигорин был огорчен, а утром на прощальной прогулке заявил Кире, что, если б не приказ, он с оружием в руках пробился бы в Казань, потому что…

Тут он вдруг остановился и взял ее за руку, глядя прямо в глаза.

— Ты хотя под пистолетом пошла бы за меня замуж?

У Киры стало такое выражение лица, что он сразу сам себе ответил:

— Понятно. Познакомились тогда не как положено, без сватов. Ручек не целовал. Да и возраст несуразный.

Кира от дикой, потрясающей неожиданности молчала. Только думала: «Ничего себе: не как положено!» Отвернулась и долго так шла, боясь его лица и стыдясь смотреть на него. «Вот это объяснение в любви! — думала она. — Такого, наверное, еще никогда не бывало, да еще спрашивает и сам же себе отвечает. Объяснение почище того, мефистофельского, не часто будущую невесту ради первого знакомства берут на прицел. Или сволакивают в кутузку. А потом, делая предложение руки и сердца, замечают: «Не как положено!» Вот так поворот! Зигзаг! Нечего сказать!» Кира вдруг тихо засмеялась, а Чигорин круто повернулся и зашагал назад. Кира смотрела на его складную широкоплечую фигуру, скользнула взглядом по кобуре с пистолетом и подумала: «Сейчас обернется и влепит в меня сразу всю обойму!» И даже невольно вздрогнула, когда он действительно вдруг резко обернулся. Но он улыбался. Через силу улыбался, как всегда не скрывая свою щербатость. Вернулся к ней, опять зашагал рядом.

— Я вот все-таки вас тогда не расстрелял. Вы думаете, не успел? Нет, не хотел! Мог бы, но не хотел. А вот вы меня сейчас расстреляли, одной своей улыбкой. А потом смехом, будто серебряную очередь дали по мне, по моему сердцу. Выходит, не я, а вы меня к стенке. Я не в обиде, не дурак, все понимаю. Расстрел пустяки, а вот она, высшая-то мера наказания! Самая наивысшая на земле! Но человек все должен уметь выдержать. И такое тоже. Жить с пулей в сердце больней, чем умереть. Кровью исходить, а жить.

Кира тихо сказала:

— Дмитрий Сергеевич, как же вы за те две недели меня так сильно полюбили? Так сильно, что уж прямо высшая мера?

Он сразу поугрюмел.

— Молода ты еще. Недогадлива. Я все это время про тебя думал, с того самого дня, как ты стояла передо мной, под пистолетом. Глаза сверкают, волосы растрепанные, и прямо приказывала: «Стреляйте! Скорее! Слышите!» И другие твои слова тогда, на допросе, у меня все в ушах: «Женщин и детей не расстреливают». Я тогда и понял, ты — святая. Я на портрет твой смотрел, еще у тебя дома, потом хотел увезти, да нянька твоя насмерть встала, хоть стреляй в нее. Я все ждал, как она уйдет, думаю, стащу. А она взяла да и спрятала, что ж, пытать ее, что ли!