Камен Калчев: Двое в новом городе

Георгий Гулиа

1966 г.

Перед рассветом от асфальта остро тянет бензином. А может, это мне показалось — когда я проснулся, в ногах у меня звякнула открытая канистра. С вечера я не забросил ее в кузов — сразу же свалился. Только соловьи и разбудили.

В такие минуты, когда меня вдруг что-то будит, в голову лезут мысли, обычно мне не свойственные. Думаю, все это от снов. В последнее время я много их вижу и просыпаюсь весь в поту. Вот как сейчас, например. В кабине не продохнуть: по рассеянности я забыл опустить в дверце стекло.

Вспомнилось, что за подобную небрежность, столь присущую моему характеру, меня всегда прорабатывали — разумеется, из самых лучших побуждений. Даже моя бывшая жена, которая десять лет назад бросила меня «по соображениям целесообразности», и та считала: не сносить мне головы, если не возьмусь за ум. Впрочем, с моей персоны она сразу же переключалась на мужчин вообще. «Все вы такие, все до единого!» — утверждала она сквозь слезы, доведенная до отчаяния моим спокойствием.

Странное дело, сам-то я ничего не предпринимаю, чтобы досадить собеседникам, разозлить их. Видно, причиной всему моя внешность, потому что я замечал, как люди просто впадали в бешенство, едва принимались поучать меня или одаривать советами. Парторг госхоза, где я лет десять назад был комсомольским организатором, так тот сгоряча чуть было меня не стукнул — уж очень я, видите ли, вызывающе молчал в ответ на его критику. По его словам, физиономия у меня была чересчур вызывающая. То же самое слышал я и от других людей. Может, все они правы? Чем же иначе объяснить те напасти, что свалились мне на голову за эти десять лет?

Нынешней ночью, к примеру, я вполне мог улечься на мягком кожаном сиденье, а не спать, навалившись на баранку, как это делают забулдыги шоферы. Грузовик у меня старый, да и я не бог весть какой опытный водитель, чтобы позволять себе всякие вольности. Коли на то пошло, нечего было ночевать на шоссе, надо было вовремя вернуться домой. Нам это частенько внушают на автобазе. И возразить нечего — разумный совет. Не верю, чтобы я мог кого-либо вывести из равновесия, когда выслушивал эти наставления с подобающим приличием и вниманием.

Для бригадира я новичок и пока еще не успел восстановить его против себя. Буду благоразумным, постараюсь изображать на своей физиономии одно сплошное послушание. Внешность не следует сбрасывать со счетов. Это я усвоил от бывшей своей жены, которая вращалась среди людей искусства в окружном городе, где какое-то время работала пионервожатой. Кроме красных галстуков, как полагается по уставу, ее пионеры носили еще розы и эдельвейсы из шелка. Роза и эдельвейс — любимые цветы моей бывшей жены. Пожалуй, теперь я понимаю, почему она терпеть не могла моей физиономии. Видно, надо мне побольше внимания уделять собственной внешности, как это ни противно моей натуре.

А разве что-нибудь в этом мире дается без усилий? Уж чего, казалось бы, проще — человек проснулся. И то первым делом нужно умыться…

Да, а соловьи тем временем заливались, и я заслушался, попробовал было по голосам подсчитать, сколько же их тут. Судя по всему, много. Пусть себе поют. Это так прекрасно. Особенно ранним утром, пока еще не поднялось солнце.

Никто бы не поверил, что грубое мое лицо, заросшее двухдневной щетиной, с всклокоченными бровями и изрезанным морщинами лбом, может вдруг стать зеркалом доброжелательности и поэтических волнений. Что поделаешь! Бывшая моя супруга, поклонница роз и эдельвейсов, вообще считала, что мне слон на ухо наступил. Сама она играла на аккордеоне, и это очень ее возвышало в собственных глазах. В доме у нас я повсюду натыкался на ноты. Но так и не запел!

Что это я все к прошлому возвращаюсь? Может, из-за соловьев? Пускай поют. Хорошо… А мне пора доставать заводную ручку, без нее мотор не запустить — ночь-то была холодная. Как бы деревца не померзли. Правда, они уже отцвели, и теперь им не опасно.

Ну вот, мотор заглушил соловьиную песню, и мне вдруг взгрустнулось — не из-за песни, а оттого, что все в этом мире быстротечно. Даже птичью трель нельзя послушать без того, чтобы не вмешалось тарахтенье машины.

Я уже в кабине. Руки на баранке. Гляжу вперед и прикидываю: до обеда надо отмахать по меньшей мере километров триста пятьдесят, тогда уложусь в норму. Блестит лента асфальта. Предрассветная мгла постепенно тает. Верхушки деревьев и холмы озарило солнце. Соловьев уже не слыхать. Да, все было навеяно снами. А сейчас важнее всего пробег. И проделать его надо, как говорится, малым горючим — много километров. Впрочем, это само собой разумеется, и непонятно, чего ради нам на автобазе постоянно твердят об этом. Делать им больше нечего, что ли?