Валентина Ермолова - Мужские прогулки. Планета Вода

Иван вздрогнул и с напряженной улыбкой застигнутого врасплох человека приветствовал Фиалкова.

— Где отсутствовал? — поинтересовался Михаил Михайлович.

Иван не понял, деловито отчитался:

— Да тут я, тут, давненько тебя поджидаю.

Они не спеша пошли по улице, бессознательно установив размер шага, удобный для обоих, пошли, не сговариваясь, еще сами не зная, что предпримут в следующую минуту. Иван расстегнул плащ на меховой подкладке и вышагивал, с наслаждением подставясь теплому влажному ветру, высокий, видный. Фиалков отметил: встречные девушки бросали заинтересованные, вмиг приобретающие мечтательность, взгляды на Гаврилова, на что тот никак не реагировал. И это качество — бесстрастие при виде хорошеньких женщин — было новым в Иване, что дало повод Фиалкову не то с удовлетворением, не то с сожалением, имея в виду одного Гаврилова, не себя, подумать: стареем, однако, стареем! Обычно рядом с Иваном, который неизменно выглядел элегантным даже в самой затрапезной одежде, остальные казались одетыми с чужого плеча, и Михаил Михайлович порадовался, что выходя утром на работу, надел ловко сидевшую на нем куртку, перешитую собственноручно из старого отцовского кожаного пальто. Он немного стыдился своего увлечения шитьем, вызванного скорее не склонностью натуры, а суровой необходимостью: из-за невысокого роста ему не всегда удавалось приобретать магазинную одежду по вкусу. На старой зингеровской машинке, оставшейся после матери, он вначале приловчился ушивать великоватые ему больничные халаты, а потом, приобретя навык, стал перекраивать ширпотребовские рубашки и брюки, да с таким чувством стиля, что молодые больничные щеголи считали, будто его обшивает первоклассный портной.

Шагавший неторопливо Гаврилов внезапно расплылся в широченной ухмылке и приветственно замахал кому-то. Навстречу им двигалась в таком же неспешном ритме, но с целеустремленным видом группка мужчин, заполнившая собою весь тротуар и разговаривающая во весь голос, точно вокруг них никого не было.

— Ну, братец ты мой, «козисты» мои — как часы! — с восхищением отметил Гаврилов. — Все тут. А? Каковы гусары!

С обеих сторон послышались восклицания: «О-о! Здоров!» — «Здоров!» — «Как дела?» — «Как сажа бела!» — «Средне. Меж плохо и очень плохо!» — «Что так?» — «Да жизнь ведь штука полосатая!» — «Куда направляемся?» — «Все дороги ведут к пивной!»

Фиалков был тут же всем представлен. Вначале он никого не запомнил, только отмечал, как различны рукопожатия: у одного вялое, еле ощутимое прикосновение, видимо, вообще не обучен подавать руку — сует лопатой, у другого это формальность — сунул, не отрываясь от разговора с соседом, и тут же отнял, и только у третьего рукопожатие было открытым, сильным жестом дружелюбия.

Шумно ввалившись в кафе, взяли по чашке двойного кофе и рюмке шартреза. Организовал все Гаврилов, как-то ловко выдвинувшись вперед, и буфетчица тут же расторопно откупорила бутылку ликера, приготовила кофе и даже выставила из-под прилавка тарелку со свежими пирожными. Гаврилов жестом позвал самого младшего «козиста», лупоглазого краснощекого парнишку, и тот мигом перетащил заказ с прилавка на круглый стол в уютном тихом углу.

Мало-помалу Михаил Михайлович стал различать лица и запоминать имена. Украшением компании, несомненно, являлся Семен. Одет он был броско и пестро. Но ни яркие одежды, ни обилие декоративных вещей — значков, цепочек, перстней — на нем не выглядело безвкусно, наоборот, придавало этакую артистичность. Он мог быть режиссером, притом из тех, кто работает с зарубежными кинофирмами. Лупоглазый парнишка по имени Ганька Стриженок казался совсем зеленым, едва вышедшим из отроческого возраста юнцом — уж больно свежим и детским выглядело в нем все: и круглые, восторженно вылупленные глаза, и нежные щеки, то и дело опаляемые румянцем смущения, и забавно вихрастые, младенчески светлые волосы. Более других, исключая, разумеется, Ивана, понравился Михаилу Михайловичу Филипп Прокуда — плоский, по-щучьи гибкий и тощий, с лицом аскета, на котором казались излишне крупными и лоб, и нос, и костистые скулы над впалыми щеками. Чувствовалась в нем та сила характера, которая лишь одна и дает естественную свободную раскованность, которой Фиалков всегда завидовал и которой всегда не хватало ему. Не умея сразу найти общего языка с незнакомыми людьми, Михаил Михайлович замыкался, каменел в неприступно высокомерной позе, вызывая к себе неприязнь новых знакомых. Лишь немногие догадывались, что его чопорность, надменность — это всего лишь форма самозащиты, вызванная боязнью насмешки или неосторожного слова по поводу его роста. Для того, чтобы проявиться, ему необходимо было несколько встреч, да и то в подходящей обстановке, с людьми, ему нравящимися.