Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

Постулируя Бога как абсолютное Бытие и неуязвимое Созидание, я, казалось бы, неизбежно должен прийти к какому-то подобию зороастрийского дуализма, который, не мешая грешное с праведным, поделил мир на творение двух демиургических близнецов и естественным образом завершил себя в культе огне- и павлинопоклонников. Но этот дуализм я отвергаю. Я не берусь сказать, когда и где в природе сложились механизмы распада и смерти, но берусь утверждать, что абсолютное зло, зло как вселенские обстоятельства небытия, как безраздельное господство сил умерщвления над силами жизни, являет себя не у истоков сущего, а в его потоке, в тех струях, которые неутомимо влекут себя под медное небо Судного Дня и которые зовутся историей…

Хроника города Глупова доведена Щедриным до границ его естественного существования. Дальнейшие события, разворачивающиеся уже в светлом советском настоящем, изложены визионером Андреем Платоновым в его «Котловане». Здесь история прекращает течение своё, ибо иссякает в противоестестве.

В великой катастрофе, которая постигла Россию, натуралист Вернадский увидел лишь эпизод того «геологического поворота малого масштаба», что произведён сапиенсом для обогащения Земли ноосферой. На самом деле это был переворот очень большого масштаба. Ведь когда титаны восстали на богов, они, чтобы добраться до вершин Олимпа, взгромоздили Пелион на Оссу. Такие вещи даром не проходят. В результате этого чудовищного горообразования и немедленной мести небожителей и сил земной гравитации водоносные горизонты истории скрылись под такими мощными напластованиями дезинтегрированного вещества, что мы, хилые потомки сторуких гекатонхейров, напрасно роем колодцы и бурим артезианские скважины. Из кранов на наших кухнях хлещет хлорированная летейская жижа. Она должна убивать, и она убивает. И если мы все ещё живы и не утратили способности мыслить, чувствовать, сомневаться, то только потому, что, отчаявшись найти источник живой воды в этой мёртвой пустыне, открыли его в себе. Подобно Моисею, мы иссекли его из голой скалы, последнего бастиона нашего не позволившего опустошить себя до конца существа, из неподатливого кристаллического монолита, который всегда готов источать влагу, но нуждается в ударе верного посоха. Это источник реки самого Бытия, орошавшей Эдем и четырьмя могучими потоками питающей универсум. Истории — лишь струи на её стрежне. В душе своей мы пьём живую воду её верховий. В щелях советской Джудекки мы хлебаем летейскую отраву её подземного устья, выпариваемую градирнями Дита и гниющую в отстойниках, где выживают только сине-зелёные водоросли. И мы знаем, куда может вынести человека история, если, устремляя её в покорные земные прогибы или дерзостно вынося системами шлюзов на высоту Вавилонской башни, он руководствуется одними своими царственными вожделениями и избавляет себя от труда осуществить нравственный выбор.

Я уже говорил, что трансцендентное являет себя в человеке двояко — как его индивидуальная воля, по ходу становления техносферы и вызревания в ней личности разворачивающаяся в побудительный спектр необычайной полноты и яркости, и — как абсолютное составляющее морали, которое полагает за благо бытие в целом и противопоставляет абсурду заботы о грешной плоти в её неизбывном многообразии здравым требованиям популяционной и видовой этики, призванной поддерживать и улучшать среду обитания исключительно человека. Неся в себе это предвосхищенное абсолютное содержание, подвижные человеческие понятия блага и зла обманчиво — но и небезосновательно — обретают для него характер универсальных. Уже в глубокой древности эта система нравственных координат, хотя она ещё не распространяется на просторы дикой природы — а можно сказать иначе: хотя бытие в целом ещё не развернулось в этом новом для себя измерении, — уже густо покрывает пространство градов и весей. Освобождая человека от элементарных животных забот, развязывая его ум и давая утончаться и индивидуализироваться чувствам, цивилизация делает великое дело — вынашивает личность, познающую себя в координатах абсолютного блага и зла и открывающую для себя простор не просто индивидуального, ещё во многом родового, но и личного, свободного действования. Представление о предопределённости в мировом процессе дополняется представлением о возможности фундаментального выбора, когда поступок — не только следствие обуславливающего его запредельного волевого воздействия, но и высший, проистекающий из реальности бессмертной души акт абсолютного благо-творения или зло-деяния. По самому своему существу нравственный выбор требует точки отсчёта, относительно которой реализует себя в действии вечно двойственное и вечно единое человеческое побуждение. Как в заповедях Моисея тайно присутствуют заповеди Иисуса, так в приверженности Гектора обречённому делу Приамова дома тайно присутствует нравственный выбор добровольного изгоя Савла. За плечами троянского рыцаря — его Илион, за плечами неистового апостола — его, но и всеобщий Град Божий. Перед Гектором — сверхъестественный необоримый Фатум, перед Савлом — «род людской, двухдневными делами кичащийся», призрак Иуды Маккавея и литой идол с лицом Тиберия. В архаической Трое Савл был бы Гектором, в столице римской провинции Гектор испытал бы преображение Савла.