Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

Я хочу сказать, что заповеди Моисея не выражают также и зерна абсолютной нравственности в человеке, ведь, не будь их, не было бы и проповеди Христа. Я просто хочу уяснить, что, как и всё, выражающее существо человека, его мораль двуедина, и проистекает она из двух тесно взаимосвязанных, но не сводимых друг к другу реальностей — реальности естества с его фундаментальной относительностью всего всему внутри саморазворачивающегося живого целого, и реальности мистического пространства Бога или Омеги, где все относительности примиряются в абсолютном бытии, не знающем ни распада, ни смерти. Попробуем, насколько можно, разглядеть в человеке этот блик трансцендентного.

Что есть заповеди Иисуса? Что есть эти странные, непостижимые, невозможные требования, возведённые в ранг безоговорочного императива и ведущие, если попытаться вполне им следовать, к немедленному исчезновению из мира природных тел и энергий?

Не гневись! Не суди! Не противься злому! Возлюби врага! Не стяжай! Расточи всё имеющееся!..

Мыслимо ли требовать от человека такой нечеловеческой кротости и самоотречения, такой бесконечной самоотдачи?

Нет, если адресовать их обременённой заботами выживания плоти. Да, если взывать к бессмертной душе, вмещающей запредельное царствие небесное.

Вот то предельное общее, что эти максимы выражают: СОЗИДАЙ, УВЕЛИЧИВАЙ МЕРУ БЛАГА, НЕ ПЫТАЙСЯ ИСКОРЕНИТЬ ЗЛО ПРЯМЫМ РАЗРУШИТЕЛЬНЫМ ПЛОТСКИМ ВМЕШАТЕЛЬСТВОМ. Прагматическому предпочтению, инстинкту самосохранения здесь просто нет места, а охранительные внутривидовые нормы развёрнуты в такое беспредельное самоотречение индивида, что, становясь совершенно беззащитным перед лицом земных обстоятельств, он неизбежно должен быть вытеснен из них в пределы того «Царствия Божьего», где и находит поведенческую опору. Евангелисты, записывающие за Христом, были учениками старательными и добросовестными, но воспитывались фарисеями и мыслили категориями Пятикнижия. Поэтому в Евангелиях всё сведено к заботам о личной бессмертной душе. Но совершенно явственно тут звучит и другая, не менее трепетная забота — забота о сохранении естества в его грешном, двуедином качестве, доверие к этой избывающей свой скорбный удел природе, доверие к лежащей в её основе той же, что и бессмертная душа человека, реальности Бога-Отца, и кроткая уверенность, что она способна изжить зло, то есть самовосполниться до Создателя, без всякого внешнего ей разрушительного вмешательства, одним созидательным внутренним преображением. Это не понятно, но это так. Если бы Иисус родился сегодня, и за ним записывали рыбаки Приаралья, чьи сети давно сгнили в антропогенной пустыне, а дети не могут сосать материнскую грудь, потому что солёность молока возвращает их воспоминаниями к ядовитой архейской хляби, из которой мы вышли, — они бы поняли, о чём идёт речь, и записали правильно.

Потому что речь здесь идёт о статусе человека в мире змей и зайцев, кабанов и сусликов, рыб морских и птиц небесных, в мире лесов, рек, гор и морей, которые, став человеческим «имуществом», невозвратимо и страшно превращаются в пустоши, канализационные стоки, ямы и лужи.

Вот абсолютное слагаемое человеческой нравственности, вторая, наравне с волей, ипостась трансцендентного.

Здесь я рискну отвлечься и попытаться без лукавства сказать, что я понимаю под именем Божиим, ибо за свою долгую историю человечество успело сотворить многих богов, в числе их и те, от которых попахивает дорогим табаком или трудовым потом, и почти от всех — серой.

На вопрос Моисея, Кто Он, израильтянин получил: Я — Сущий. На мой взгляд, никакого иного определения не требуется. Это определение Бога, равно как и исчерпывающая характеристика плотского бытия. Он — Бытие, только неизмеримо высшее — Вечная Жизнь, не знающая смерти, Безграничное Целое, не знающее распада. Он то, что в этой бренной жизни невозможно до конца ни представить, ни прочувствовать: созидающее начало в своей неуязвимой сверхъестественной цельности, полнота жизнеутверждающей воли, не опустошённой — и не способной опустошаться — позывами к разрушению и растлению. И потому слова заповедей мне слышатся так: Не убий — как не делаю этого Я! Не стяжай, а расточай — как Я! Не суди — как Я! Не противься злому — как Я!

Это поистине глас Царствия Небесного, возвещающего о себе нищему духом, плотью и языком человеку, дабы он знал, КАКОВА РЕАЛЬНОСТЬ, КУДА ОН УЙДЁТ — ИЛИ ВЕРНЁТСЯ — ВЫПОЛНИВ В МИРЕ СЕМ ВОЗЛОЖЕННУЮ НА НЕГО МИССИЮ. Дабы он ясно сознавал пределы своих возможностей, и в этих пределах не плутал дорогами заблуждений, а направлял себя двуединой стезёй добродетелей земных и небесных, которые трудно примирить, но следование которым открывает человеку небо, а универсуму — будущее.