Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

Тут я вынужден отвлечься и сказать несколько слов о природе того, что называется верой или мистической интуицией, потому что это один из основных пунктов моих рассуждений.

Мне представляется, что предвосхищение божества коренится не в сознании и не в сфере эмоциональных переживаний — именно потому в наиболее разработанных религиозных учениях Бог противоречиво выступает сразу и как всеобъемлющая Любовь, и как всеобъемлющий Разум. Это предвосхищение божества не имеет в нас специального органа. Оно безгласно и не может с очевидностью обрисовать себя в объекте, на который направлено. Оно всё — в работе мыслей и чувств и само по себе есть индикатор их полноценного совокупного действия. Но если в поисках его подоплёки мы погрузимся в те недра напряжённой психической деятельности, где незримо от человека пролагает свой курс эволюция, и попытаемся попасть в фокус собственного существа, граничащий с иной реальностью, мы обнаружим не что иное, как эффект индивидуальной воли — чего-то большего, нежели элементарный рефлекс предпочтения выгодного невыгодному, и меньшего, чем непреклонное стремление рода вписаться в миропорядок, беспощадно жертвуя особью.

Вот что завязалось в человеке, обещая распуститься уже не в нём, и что помогло ему разрешить неразрешимую коллизию предыстории.

Не в силах отказаться ради прежнего безмятежного прозябания от культурных приобретений и не в силах восстановить мир в его целостности средствами самого естества, человек обратился в глубины своей психофизической уникальности и вынес оттуда сначала предвосхищение, а потом и представление о реальности высшего волевого начала, извне сей юдоли породившей её или утвердившей.

Так — через откровение об Абсолюте, высшем, чем Космос, — произошло его истинное грехопадение. Уйдя из Эдема навстречу миражу божества, трепетно мерцающему в створе саморазворачивающегося универсума, который, проходя через человека, продолжается в непостижимые измерения будущего, человек заставил Природу поставить у него за спиной, у своих врат, того керубина с мечом обращающимся, который, будучи его собственной тенью, отброшенной в безгрешное прошлое, запрещал возвращение.

Человек вышел в мир, узаконенный божественной волей.

Это был новый мир; совсем не похожий на прежний. Во-первых, упорядочивающие действия нового Абсолюта, которые оробевший человек отныне лишь благочестиво копировал, охватывали как целое и естество, и пространство культуры. Во-вторых, подобно самому человеку, это божество, обнаруживая себя в природе, не только не исчерпывалось ею, но и привносило в неё необходимую гармонию и полноценность.

Запреты космического чувства теперь не мешали действовать цельно, ибо покрывались велениями нового божества. Лакуны в миропорядке заполнились возвышенным смыслом, подобно тому, как делают это на своих полотнах китайские художники.

Что же это было за божество?

Им могло быть всё, что угодно: кулик, медведь, крокодил, антропоморфный идол, персонифицирующий стихию небесного огня, таинственное, позволяющее говорить о себе лишь намёками хтоническое чудище, — всё зависело от предпочтений фантазии.

Так или иначе, этот мифический персонаж — при всём возможном натуроподобии — наделялся организующей волей и магической способностью эту волю явить.

Фетишизация немедленно повлекла за собой тотемизм: медведь становится родоначальником племени, синица полагает начало клану.

Едва узаконив свой статус культурного существа, человек посягает на большее. Сила мифа неисчерпаема: теперь отдельно от всякой прочей плоти божество творит человека, посредством магического акта передачи дыхания, крови или иной сакральной субстанции устанавливая с ним особые, родственные отношения, даруя ему правомочность «венца творения», своего наследника и преемника, проводника высшей воли в этом требующем бесконечных функциональных подгонок мире.

От простодушных леших и громовников неолитических поселений — к пантеону божеств Египта, а от них к единому демиургу Атону-Ра и к «Богу воинств» воспитанника дочери фараона, — вот путь, которым прошло человеческое представление о Создателе, врезав себя, наконец, в лазуритовые скрижали высокой мифологемой монотеизма.

В мир вторгся Адам, несущий в своей бессмертной душе Бога, а в руке — мотыгу или пастуший жезл абсолютного действия. Из простой реакции на обстоятельства жизни действие превратилось в ответ нового долженствования старому, в страшный приговор дикой природе — диктуемое высшим законодателем и обретая тем самым качество абсолютного, реально оно утверждало абсолютное верховенство части над целым, вида над биосферой, человека над всякой тварью.