Дмитрий Бавильский - Несовременные записки. Том 3

— Уже поздно, малыш, — сказал мужчина. — Пойдем-ка домой.

— Нет, — нахмурился мальчик. — Я не хочу уходить отсюда.

— Я тоже не хочу, но я уже устал здесь сидеть. Пойдем?

— Ладно, — нехотя сказал мальчик после некоторого раздумья.

Вниз они спустились тем же манером, что и поднялись вверх, — с большого камня на камень поменьше, а с него уже на землю. Они не торопились уходить и ещё какое-то время постояли на берегу, у самой воды. Мальчик поднял с земли прутик и бросил его в самую стремнину, наблюдая за тем, как он стремительно удаляется от них вниз по течению.

— А куда плывет эта палочка? — спросил он.

— В другую реку.

— А оттуда?

— В ещё одну реку, которая больше той.

— А оттуда?

— В следующую реку, которая ещё больше.

— А оттуда?

— В океан.

— В какой океан?

— В Северный Ледовитый.

— Это далеко отсюда?

— Очень далеко.

— А сколько далеко?

— Примерно две тысячи миль, кажется. Представляешь, сколько это?

Видимо, цифру эту мальчик представлял себе не очень хорошо.

— Нет, — произнес он немного погодя. — Я ведь, папа, не знаю, что такое тысяча.

— Ну тогда представь себе — твоей палочке придется плыть до Северного Ледовитого океана полмесяца.

— Полмесяца?

— Ну да, полмесяца. Две недели.

— Папа, я хочу на Северный Ледовитый океан.

— Там же так холодно. Людей нет. Кругом льды и белые медведи.

— Я знаю. Как у Снежной Королевы. Но я же поеду туда с тобой. Или мы поплывем туда по речке.

— Пойдём домой, котёнок, — сказал мужчина. — Поздно уже.

— Я не буду плакать, — продолжал мальчик. — Пап, я же не плакал, когда меня обожгла крапива.

Отец не ответил ему. Какой уж там Северный Ледовитый океан, котёнок ты мой, подумал он, когда уже завтра утром тебе нужно быть в другом городе за восемьдесят миль отсюда, а дальше ты со своей мамой поедешь на море. На тёплое южное море, вдали от Арктики.

— Пойдём, Львенок, — сказал он.

Они пошли, не говоря более ни слова. Потом мальчик устал и запросился на руки. Отец прижал его к себе и увидел слезы в его больших карих глазах. Он обнял сына еще крепче и ускорил шаг.

Наступившее затем утро — утро дня разлуки — прошло для него в каком-то тумане. В его памяти остался только самый момент расставания, когда они сказали друг другу «до свидания». У того и другого в глазах стояли слезы. Весь последующий месяц он пребывал в прескверном и в то же время странно удивительном состоянии лихорадочного ожидания, когда в памяти остаются только те жизненные события и эпизоды, которые связаны с объектом вашей одержимости, а все остальные безжалостно изгоняются из неё. В который раз снова и снова прокручивал он в своём сознании сцены их прогулок, игр, разговоров и улыбок, столь обычных — и столь неповторимых: в них было что-то такое, что не укладывалось в их чисто материальное содержание и неким необъяснимым образом говорило о том, насколько безумно привязаны они друг к другу, хотя ни один из них никогда не признавался в этом другому на словах. В конце концов, слова тут были лишними: им было вполне достаточно вместе ходить, играть, беседовать и чувствовать при этом полную невозможность существования друг без друга.

Наступил август, и деревья начали сбрасывать свою листву — нехотя и нерешительно, будто всё ещё не веря в то, что другое время года идет на смену лету. Дни по-прежнему стояли теплые, но по ночам стало уже холодно, и наутро трава покрывалась серебристым инеем. Месяц ожидания закончился: можно было звонить и договариваться о встрече. Он набрал телефонный номер и услышал голос женщины, которая не так давно приходилась ему тёщей, — тусклый голос, с медленными учтивыми интонациями. Добрый день, сказал он, это я, позовите моего Лео, пожалуйста.

— Да, но ведь он с Джезебел, — услышал он в ответ (Джезебел было имя его бывшей жены). — Она решила с моря домой не возвращаться, а сразу поехать на стажировку. Ребенка она взяла с собой.

— Куда?

— Куда-то в Швейцарию, насколько мне известно.

— Что ещё вам известно настолько же?

— К сожалению, ничего больше. Подробностей она не сообщила.

Врёт, подумал он. Дж. Д. Сэлинджер, ни дать ни взять: у него есть рассказ под названием «Превосходный день для рыбки-бананки». Так и здесь — превосходный голос для вранья, завуалированного этими медленными тошнотворными интонациями. Учись, парень, как нужно врать, сказал он себе. Слушай — ни дрожи в голосе, ни малейшего замешательства.