Ян Папп - Направление — Прага

На кострище около сарая, где косари обычно разогревали обед, они развели небольшой костер, обжаривали шпекачки, пели. Душан со Штефаном показывали себя перед девчатами, соревновались, кто прыгнет выше и дальше, потом вели разговоры до глубокой ночи, пока Бетка не поднялась: мол, устала, пойдет вздремнуть. Когда она и Душан скрылись в сарае, Штефан еще долго сидел с Данкой у догорающего костра, обняв ее за плечи, они молча глядели на пламенеющие угли. Когда она зябко поежилась от холода, он бережно и нежно повел ее к сеновалу. Она пошла с ним без колебаний. Услышав во тьме смешки Душана и Бетки, они ушли в дальний угол. Он обнял Данку, она прильнула к нему. Штефан стал целовать ее, но почувствовал, как она вдруг застыла, когда вторая парочка стала предаваться любви без всякого стеснения. В этом было что-то отталкивающее и в то же время возбуждающее. Штефан тоже замер на мгновение, ошарашенный, — это было уж слишком. Но потом желание взяло верх, и он начал гладить Данку. Она схватила его за руки, подняла их к своей голове, словно хотела закрыть ими уши, и умоляюще зашептала: «Только не так, прошу тебя». Он лежал рядом с ней неподвижно и пытался понять, нужно ли ему преодолевать ее сопротивление. Звуки, которые он слышал, вдруг стали ему омерзительны. В эту минуту ему хотелось одного: схватить Душана за шиворот и вышвырнуть отсюда. Если э т о было для него главным, незачем было заманивать сюда. Он положил голову Данки себе на грудь и был благодарен ей за стыдливость, которой Бетка явно не отличалась. Они лежали рядом долго, пока в щели между балками не начал просачиваться слабый свет. Они не спали.

— Пойдем, — тихо сказал Штефан, и они бесшумно выбрались с сеновала. Умылись в речушке под Крутым склоном, в которую сбегали окрестные родники, и поднялись на вершину. Мглу, скопившуюся за ночь в горных долинах, начали пронзать оранжевые лучи, а потом горизонт запылал пожаром, из которого вынырнул ослепительный диск. Они стояли рядом и смотрели, как разгорается у них на глазах новый день, самый долгий день в году. Неприятные переживания ночи остались где-то позади. Они чувствовали себя как после очистительного омовения.

Когда через несколько дней он встретился с Душаном, они, как ни странно, ни словом не обменялись о происшедшем.

«Не прошло и двух недель, как отца, железнодорожника, перевели на другую работу, мы переехали в Липтовский Микулаш, и я там тоже начал работать в железнодорожных мастерских. Кончилась недолгая любовь с Данкой, с тех пор я с ней не встречался. И не было у нас с ней самой последней близости. Но я об этом не жалел: то, что мы дали друг другу в ту ночь, было для нас обоих ценнее, чем то, от чего мы отказались. Иногда человек больше обогатится тем, от чего он откажется, нежели тем, что мог бы иметь. Наверное, Данка тем временем уже вышла замуж, обзавелась детьми, стройная, хрупкая девушка превратилась в статную, рассудительную женщину, практичную и решительную, — такими обычно бывают женщины в этих краях». «В этих краях», — повторил про себя Юрда и сам удивился, что не сказал «в наших» или «в моих краях». Правда, родился он не здесь, но прожил здесь лет десять с лишком, больше трети своей жизни, так долго он пока еще нигде не жил. И это были славные годы, на старости лет они вспоминаются как самые прекрасные… школа, мальчишеские игры и драки, учеба, первые поцелуи и невинные прикосновения, Данка… Но даже теперь, возвращаясь мыслью в не такое уж далекое время, которое он мог считать если не самым счастливым, то хотя бы самым беззаботным, вспоминая его теперь, в условиях, которые он не сумел бы представить себе даже в самой необузданной фантазии, — даже теперь он глядел на то время с какой-то дистанции, как бы с птичьего полета, как любопытный наблюдатель, который сердцем все же находится в другом месте. «Да, именно так, сердцем, всем своим существом я уже принадлежу другому краю. За несравненно более краткое время я укоренился в другом краю, привязался к нему, а то недавнее прошлое для меня не больше, чем приятное воспоминание. Горы меня околдовали, это мой край, мой мир — эти крутые, возносящиеся, расщепленные, манящие и отвергающие пики, гладкие, раскаленные солнцем плато и хмурые, оледенелые, вечно сырые камины в северных стенах». Штефан даже затрепетал от счастья. Никогда ему не найти слов, способных выразить его безграничное восхищение этим каменным морем, неутолимую жажду быть и жить в постоянном контакте с ним. «Магурка стала моей судьбой, — подумал он, — и может быть, роковой», — промелькнуло у него в голове. Если б не Магурка, не попал бы он в отряд Кепки и не было бы этого похода во тьме… и во тьму. Ну да, каждый путь может быть роковым, последним. Если так рассуждать, человеку нельзя шагу ступить из дому или высунуть нос из-под одеяла, но и тогда он не избежал бы опасности. Он вспомнил Гашпирека и Яношку, знаменитых скалолазов, которые шутя одолевали самые трудные стены и считались некоронованными королями альпинизма. Один свалился с крыши, когда чинил кровлю, другой захлебнулся собственной рвотой на свадебном гулянье. Этот нынешний путь имеет что-то общее с прохождением незнакомой и, возможно, трудной стены. Необходимо продумывать каждый хват рукой, каждый шаг ноги, находить самые подходящие места для крючьев, выискивать площадки, на которых можно разбить хоть какой-нибудь бивак, и при этом все время продвигаться к вершине не только руками и ногами, как говаривал Гайдошик, но и головой. «Опять я мыслями вернулся к нему», — подумал он. Если задать себе вопрос, кто сильнее всего в жизни повлиял на него, кто больше всего дал ему для жизни, — кто знает, возможно, Гайдошик попал бы на первое место. Эта мысль заинтересовала его настолько, что он начал всерьез заниматься ею.