— Почему не играешь? — спросил капитан.
— Не могу, — всхлипнул мальчик.
Карпенко стиснул зубы.
— Товарищ капитан! Я не могу допустить, чтобы вы тут остались один… Никогда!
— Не бойся, живым они меня не возьмут. А если вы свяжетесь со мной, окружат всех!
— Пусть окружают! — отрезал лейтенант. — Вместе воевали, вместе и умрем.
— Умрем? А этот парнишка? Мы должны спасти мальца. Это наш долг.
— Что его теперь, на руках качать? Ему бы за мамкину юбку держаться, а он потащился в самое пекло!
— Он должен жить, Вася! Это мой приказ… Когда закончится война…
— Когда она закончится — другое дело, а раз она идет — не должно быть никаких скрипок. Когда война, надо воевать и не думать о каких-то мальчиках со скрипками. Подумайте, наконец, о своих собственных детях!
Впереди, совсем близко, послышались взрывы гранат и автоматные очереди.
— Слышишь? — сказал Воронов Карпенко. — Окружают! Давай быстро, а то погибнете все до единого!
— Товарищ капитан!..
— Отставить пререкания! Я пока живой, — ответил капитан. — Еще живу и всю ответственность беру на себя. Я так решил и знаю, почему я так сделал. Идите!
Лейтенант Карпенко наклонился и трижды поцеловал капитана.
— Прощайте, Петр Александрович… Простите меня.
— Счастливо, Вася. Привет Большой земле. Иди же, иди! С богом, Йозеф!
Разведчики уходили по гребню на северо-восток. В середине маленького отряда шел мальчик и беспрестанно оглядывался. Капитан Воронов вздохнул, оперся на локти, прицелился и стал стрелять вдоль склона, по сухой листве которого ползли солдаты в черных касках, поднимались, перебегали, падали на землю…
4
В охотничьем домике долго стоит тишина.
— Конечно, капитан Воронов был человеком особого склада, — говорю я, но Марко сидит неподвижно и молчит, сжимая виски длинными пальцами.
— Вы меня слышите, товарищ инженер?
Марко вздрагивает, приходит в себя и удивленно смотрит на меня. В глазах такая печаль, такое одиночество, что мне становится его жалко.
Марко зажигает сигарету.
— Да, да, — отвечает он. — Вот так, Зинковский. «С богом!» И — все…
Марко глубоко вздыхает.
— Я не сделал в свое время того, что мог сделать… А теперь уже поздно.
— Но мне непонятно! — восклицаю я. — О чем вы говорите? Ведь этот мальчик…
— Для этого мальчика нет никакого оправдания. У него было все, что нужно, чтобы стать блестящим скрипачом-виртуозом. Но он не стал им. Теперь вам понятно?
С минуту я размышляю, а потом говорю, глядя на его левую руку:
— Он не стал им, и я знаю почему. С таким мизинцем нельзя играть. Разве не так?
Марко горько усмехается и отрицательно качает головой.
— Если бы так, Зинковский! Обязательно подавай вам романтическую тайну. И правда, чего бы, кажется, романтичнее: студент-скрипач вдруг получает увечье — в результате трагического случая у него изуродован палец, и все — артистической карьере конец. Хм… А что, если я вам скажу, что все это неправда, что все было много прозаичнее? Если я вам скажу, что ни у мальчика, ни у юноши не было никакого увечья? Если я вам скажу, что мизинец он сломал несколькими годами позднее? Уже здесь, на стройке?
— Не верю. Вы меня обманываете.
— Я? — Марко грустно качает головой. — Зачем мне вас обманывать?
Я молчу. Инженер подходит к окну. Сейчас он выглядит таким маленьким и щупленьким, что напоминает мне мальчика.
— Я мог стать скрипачом, но не стал, и это не из-за лени, не из-за отсутствия таланта. Талант у меня был, и был я прилежным студентом. Кроме скрипки, я ничего не знал — скрипка была моей жизнью. Дни и ночи я упражнялся и, не случись того, что случилось, мог бы сегодня, возможно, играть на знаменитых сценах. Но артисту, кроме таланта, надо иметь огромную выдержку и волю, которая должна помочь ему в нужный момент преодолеть в себе слабость, способную загубить человека безвольного… Может быть, вам приходилось слышать имя профессора Якубеца. Это выдающийся педагог. Он предсказывал мне большое будущее, но одновременно опасался, как бы я не пошел на поводу у публики, не поддался ее вкусу. Профессор долго размышлял, стоит ли включать мое выступление в студенческий концерт. Я уже заканчивал второй курс. Со слезами на глазах я просил профессора разрешить мне хотя бы одно выступление, тем более что многие из моих товарищей уже выступали по два-три раза, а я еще ни разу. Я ходил за профессором Якубецом и умолял его. Наконец он разрешил мне выступить. Перед самым моим выходом он сказал мне: «Йозеф, прошу вас, пожалуйста, как закончите, не смотрите в зал. Наклоните голову и быстро уйдите». Почему я его не послушал? Я играл скрипичную сонату. В ее исполнение я вложил все свое сердце, все воспоминания: все то, что произошло тогда в деревне и на гребне горы, все то, что было записано теми людьми, поразившими меня и своей жизнью, и своими смертями, в книгу Человека. Теперь я не могу жить по-иному, чем живу. Не могу! Все то доброе, что я делаю, что пытаюсь делать, — это лишь незначительная часть…
Читать дальше