Велько Петрович - Избранное

Возбужденный и пыхтящий, он резко повернулся, опрокинув при этом чью-то чашку с чаем, рассмеялся и со словами:

— Пусть знают, как в этом доме умеют принимать гостей! — выбежал из столовой, хлопнув за собой дверью.

Гости застыли в изумлении. Они чувствовали что-то похожее на приближение бури.

— Я не знала, что у тебя такой темпераментный муж, — не преминула подпустить шпильку княгиня.

— Да, я, пожалуй, еще могу в него влюбиться под старость! — небрежно бросила в ответ госпожа Паштрович и закусила губу, беспокойно поглядывая на дверь.

Эржика целиком запихала в рот пирожное и, не разжевывая, уставилась неподвижным взглядом в пространство. Было заметно, как под тонкой тканью кофточки билось ее сердце. Вдруг она вздрогнула, тихо поднялась и вышла в коридор. Там она открыла окно и подставила лицо холодному и влажному весеннему ветру, который шелестел в стеблях дикого винограда, обвивавшего стены дома. Она услышала негромкий голос отца и, когда он проходил мимо нее, остановила его и обняла за шею.

— Папочка, что ты там делал?

Отец взял лицо дочери в свои ладони и поцеловал ее в волосы.

— А-а, вот увидишь. Тебе понравится.

Эржика угрюмо отстранилась, уверенная, что он ничем не сможет ее ни удивить, ни обрадовать.

Гости собрались было расходиться, но Паштрович пригласил их остаться поужинать, сказав первое, что пришло ему в голову, — якобы сегодня двадцать пять лет со дня получения им докторской степени. Он был необычайно любезен со всеми и даже вникал в детали приготовления ужина. Про себя он решил напоследок до отвала накормить этих гусениц. Они изгрызли ему корни, пожрали цветы, так пусть съедят и последние прелые листья.

— Петр, поставьте шампанское в лед.

Как странно, что он так поздно прозрел! Он только теперь ясно осознал, кто все это время подкапывался под него и кто, по сути дела, эти люди, которым он чуть ли не каждый день пожимал руки, ни разу не догадавшись заглянуть им в глаза. До сих пор он, например, не замечал, какие глаза у Кезмарского. Унылые и совершенно пустые! И какая у него отвратительно тонкая кожа! Наверное, стоит подцепить ее ногтем, и она сползет, как кожура с ветки рябины.

А княгиня просто отвратительна. До чего же противно смотреть, когда старуха кокетливо закатывает глаза и на ее увядших, поддерживаемых бесконечными массажами щеках появляется багровый румянец. Такой же станет когда-нибудь и Боришка. Ужасно!

— Проследите, чтобы на каждый бифштекс выпустили яйцо. Мясо я уже заказал.

«Кто эти люди? Что меня с ними связывает? Ведь как только станет известно о моем разорении, они в тот же миг начнут открещиваться от меня, как в свое время от бедняги Бириловича. Пять лет он их поил и кормил, но стоило ему подделать вексель, как все они в один голос стали утверждать, что ничего другого от него и не ожидали.

Что же я, проспал эти двадцать лет? Неужели и меня, как этого полоумного Бириловича, опьянила господская жизнь? Боже мой, да думал ли я о них, скажем, за десять лет до того, как впервые увидел их и стал пожимать им руки; и вообще, думал ли я о чем-либо? Вероятно, я верил им. Но какого же черта я им верил? Что я, любил их, что ли? Как бы не так! Даже имен их не знал.

Грустно, никто меня не любил, и сам я не любил никого.

Я был глуп. И самое смешное, что только теперь я это понял. Это было безумие, какая-то болезнь бесконечного ожидания и терпения… Нет, не то. Это была безумная жизнь, лишенная стержня. Ненужная жизнь… Да нет, и это не так. Ведь родился же я для чего-то? Только не сумел его найти, это что-то. Растерялся. Оказался среди этих людей и заблудился! Они вырвали меня с корнем и потащили за собой. И я перестал принадлежать себе. Я принадлежал им. Да, моя жена совершенно права: я буня. Только она не в состоянии этого понять. Я буня, я — как пшеница, которую выкопали из земли и перенесли в оранжерею. Да, я буня…»

И Паштрович рассаживал гостей и улыбался. Все думали, что эта необычная любезность вызвана его юбилеем, а на самом деле ему просто понравилась мысль, что он буня. Жаль только, что они этого не понимают. Но он непременно объяснит им. Пусть посмеются.

К полуночи дом ходил ходуном. Начались танцы, пение, гости бросали на пол пустые бокалы, а Кезмарский даже вытирал кровь со своих губ, так как, желая поразить общество, ухитрился сжевать бокал из-под шампанского.

Дамы раскраснелись, все они казались чуть-чуть сонными и то и дело без всякого повода начинали хохотать, бросались в кресла, игриво похлопывали по щекам скрипача-цыгана и дергали за усы кавалеров, требуя сказать, кто их учил целоваться.