Велько Петрович - Избранное

Удивительно, что он вообще подошел к старику.

И еще есть один, похожий на Бокеля, — профессор Пироцкий. Стойкий, преданный товарищ. Днем он держится так мужественно, что с увлечением читает нам популярные лекции по своей биологии. Но лишь только наступит ночь, он без конца вскакивает и кричит:

— Не отдавайте меня, люди! Товарищи, держите его! Давай!.. Открой!.. Беги…

Мы не раз доказывали доктору Янгу, что все заболеем или сойдем с ума, если их не переведут в больницу для нервных. Но Хинце и Вайдману это на руку: они надеются, что нервный надлом приведет к моральному.

У другого, может быть, ничего бы и не вышло, а дядя Прудон на третью ночь уложил и Бокеля и Пироцкого рядом с собой, и, только один начинал стонать и всхлипывать, а другой страшно рычать во сне, он наклонялся над ними, гладил по голове, ласкал, как мать, убаюкивал и уговаривал:

— Тихо, сынок, тихо, успокойся, ведь ты среди друзей, успокойся, милый!..

Сколько раз ему удавалось удержать Бокеля, чтоб он не вскакивал на каждый звук, не взбирался по голым трубам и не висел на них неподвижно часами, неистово вглядываясь, как бьется в окно метель. Биолога приходилось брать силой.

— Ты же умный человек, — шептал ему на ухо старик, — верный друг… так дай же товарищам отдохнуть!..

Тот в ответ кричал все глуше, глуше, что-то бормотал и наконец позволял старику прижать себя к полу.

Но, главное, дядюшка успокоил тем самым всю камеру.

Так продолжалось до первого немецкого наступления, когда немцы стали жечь Горни Милановац и в лагерь по чуть ли не сибирскому морозу сотнями пригоняли босых шумадийских крестьян. Выполняя девиз мести Данкельмана «сто сербов за одного немца», Вуйкович каждую ночь и из четвертой камеры уводил несколько человек. Камера была битком набита новыми арестантами, под конец из старых осталось четверо — Радич, Биолог, Бокель и дядюшка Прудон. Отобранных немцы больше не увозили в Яинце, их ликвидировали здесь, на месте. Бокель так исхудал, что казался собственной бледной качающейся тенью, говорящим привидением. Биолог, у которого выступили все кости и суставы, днем подбадривал других:

— Тимошенко нас освободит! И как только эти побегут, нужно будет организовать оборону или спрятаться. — А по ночам мучился. Но едва он начинал кричать, дядюшка заталкивал ему в рот кулак и, напрягая последние силы, заставлял лежать спокойно.

По этому поводу дядюшка Прудон еще успел высказать свои соображения Радичу, трезвому и решительному до конца:

— Вот видишь, дружище, сейчас модно больше полагаться на так называемое подсознание… А во что мы превращаемся, когда, прости меня, наше сознание молчит! Кто же создает культуру и цивилизацию? Кто является подлинным человеком? Тот, что рычит, как затравленный зверь, или то вертикально стоящее создание, которое мыслит, видит дальше своей смерти?.. Дальше смерти вселенной?..

Когда была потеряна Румыния и Венгрия, гитлеровцы в канун полной катастрофы расстреляли и их. Говорят, все четверо держались одинаково стойко. Бокель вообще успокоился, когда догадался, что жену давно увели и что от него это просто скрывали. Биолог почти заторопился, увидев, что их ведут без вещей, а дядюшка Прудон только попросил жандармов, чтоб парня поставили между старшими — между ним и Радичем.

Перевод И. Лемаш.

Жил-был старик. Но это был не обычный старик. Обычные старики в большинстве случаев — унылые старикашки, они целыми днями ворчат или тупо, вяло дремлют где-нибудь в сторонке, тихо догорают. Таких не зря зовут замшелыми. А нашего старика все вокруг называли не просто «чичей» — дядей, а «Стрико», как зовут брата отца. Может быть, он был родом из Србобрана, как Старый Бард, певец «Грахова Лаза», и еще в молодости воспринял романтический энтузиазм героического братства брджан и зечан.

Ко времени, о котором идет речь, в дни страшных морозов и фашистских облав 1941/42 года, Стрико считался здесь старожилом — он поселился в овраге между кладбищем и Карабурмой десять лет назад, в крохотном домике, простой дворовой пристройке с одной-единственной комнатенкой.

Эту лачугу из глины и обломков разнокалиберных досок, которые половодье вынесло на дунайский берег, наверное, еще во времена Мустай-паши, соорудил один чудак, црнотравец. Строя и ремонтируя дома на Зереке и Варош-Капии, он пресытился людьми и под старость бежал сюда в овраг, при князе Милане еще дикий, пустой, пыльно-зеленый, с бурыми склонами, перерытый и местами задушенный бузиной, бурьяном и репейником.