Велько Петрович - Избранное

В кухне во весь голос пела Маришка своим неприятным, дребезжащим сопрано.

Все это свинцом навалилось на Паштровича, сдавило ему грудь. Наконец он решил прервать мучительную сцену и поднял голову.

Госпожа Боришка вдруг громко захохотала и забилась в истерике.

— Что с тобой? — испугался Паштрович. — Подожди, я хочу тебе все сказать…

— Уйди, убирайся отсюда, уйди с глаз долой! — выкрикивала она как безумная.

— Ну, успокойся же! Это ужасно, я понимаю, но я постараюсь сделать все, что возможно…

Он хотел взять ее за плечи. Она вырвалась.

— Трус, лгун несчастный! Фу! Как не стыдно! И все это ты затеял из-за каких-то жалких ста крон! Не надо мне их теперь, не надо! Достану и без тебя!

— Ну что ты! Эти сто крон ты еще получишь! — И решил: завтра он покажет ей все счета. Пусть тогда плачет.

— Что значит «еще»? Ты что, хочешь сделать так, чтобы мы перестали принимать? Нет, милый мой, не выйдет! — Она презрительно выпятила нижнюю губу и издевательски усмехнулась, глядя на его рубашку, которая вылезла из-под мятого жилета. — Буня! Никогда ты не станешь настоящим господином! Но если ты лучше всего чувствуешь себя на своем хуторе, под своей мужицкой периной, то я создана не для того, чтобы варить тебе сычуг и мыть ноги твоему отцу! Я тебя ввела в свет, изволь теперь приспосабливаться к моим вкусам. Ты, может быть, боишься за меня — так я тебя и раньше могла обманывать! — И она бесстыдно посмотрела прямо ему в глаза. — А деньги зарабатывать — твоя обязанность, а не моя! Буня несчастный! Ты хочешь заставить меня есть печеную тыкву?.. Чего ты стоишь, если даже свою жену не можешь содержать!

Паштрович взял шляпу и, тяжело дыша, стал чистить ее рукавом. Дойдя до двери, он сказал глухо, не оборачиваясь:

— Деньги ты получишь. А остальное уж мое дело. Увидишь сама.

Около семи часов вечера в маленькой гостиной уже собралось обычное общество. Уютная гостиная госпожи Паштрович напоминала спальню. Матовые лампочки, светившие из стеклянных лилий, которые держала в руках бронзовая вакханка, бросали мягкий, усыпляющий свет на хрупкий столик, украшенный эмалевыми миниатюрами в стиле XVIII века. У этого столика, как вокруг волшебного котла, по средам собирались дамы. С деланной улыбкой, которая, как густая вуаль, скрывает истинные мысли и чувства, — одни унаследовали эту улыбку от своих матерей и бабушек, другие переняли у подруг, — они перелистывали книгу соблазнов, куда каждый раз заносили свежие пикантные подробности из интимной жизни общих знакомых.

Этот погруженный в полумрак уголок с мягкой мебелью, обитой розоватым шелком, словно был создан для едва слышного шепотка, прикрытого легкими усмешками клеветы и женских интрижек. Сквозь аромат надушенных кружев не ощущался запах трупов и крови, хотя каждую среду тут четвертовали бесчисленное количество ближних, так что оставалось только исколоть жертвам языки мелкими иголками, словно Иоанну Крестителю.

На этот раз начала княгиня: умело жонглируя непристойностями с непосредственностью испорченной девочки, она рассказывала о дочери депутата Вайтбаха, которая три дня тому назад вышла на балкон своего дома совершенно голая и, напевая разудалую ямщицкую песню, стала посылать воздушные поцелуи собравшимся на улице молодым подмастерьям. Сейчас девушку увезли в санаторий, говорила ее светлость, что, конечно, ей не поможет, — это материнская кровь, «ее просто надо выдать замуж». И княгиня затянулась тонкой египетской сигаретой и, закинув голову и надув щеки, выпустила дым с невинным видом ребенка, пускающего мыльные пузыри. Дамы смеялись, интересовались подробностями, и лишь жена присяжного заседателя, по прозвищу «Язва Милчика», оставалась серьезной. Все втайне ненавидели эту низенькую полную женщину с очень белой кожей, прищуренными серыми глазами, вздернутым утиным носом и большим мужским ртом, говорившую пронзительным альтом, но боялись ее острого языка. Если бы она выросла в другой среде, она, возможно, писала бы трактаты по общественным вопросам, а сейчас ее воинственный пыл, так сказать, был приглушен мокрым одеялом, и она только выедала глаза подругам дымом своих язвительных замечаний.

С ней никто не мог ничего поделать, так как она никогда не лгала и всегда была искренна. Кроме того, было известно, что за ней нет никаких грехов, кроме злого языка. Она была настолько смела, что ничуть не стеснялась любить своего мужа и сохранять ему верность. Откровеннее всего она бывала с молодыми людьми. И хотя на словах Милчика издевалась над всем хорошим, в глубине души она гнушалась пороков. Общество никак не могло ее понять, а приятельницы напрасно шпионили за ней. Мадам Тришлер дошла до того, что даже уговаривала своего любовника, капитана Ороси, соблазнить Милчику. Но из этого ничего не получилось. Наконец все пришли к единодушному мнению: она просто больная. Иначе как объяснить ее поведение?