Шамиль Идиатуллин - Последнее время

И тогда Кул начал рассказывать – наверное, чтобы Озей подумал, что никто его плача не замечает, и не стеснялся.

Я Махися попросил тебя найти, сказал он. Ну, ему сперва про песню твою донесли, орта они слушают, не то что вас. Он направление взял, сквозь землю тебя вынюхал, хорошо, что ты высушивать не стал, иначе не почуяли бы и Махися бы не направили. Не знаю, кто там его направляет и доносит – видимо, те же, кто и вам. Или не доносят, вам-то перестали уже, а он сам вынюхивает и высасывает, зубы видишь какие. Махись, я шучу, не обижайся. Тебе доносят или ты сам? Ну и ладно, не очень-то нам и надо знать. В общем, он нашел и вынул тебя.

Ну, я попросил, добавил он. Махись все время рядом шел, ты не видел просто. Мы простились, хотя с ним никогда не знаешь, простился или поздоровался, как сейчас, например. Махись, ну перестань. Ой, страшно-страшно. Озей, покажи, что тебе тоже страшно, а то он не успокоится. Да, так тоже умеешь. Молодец. Старше всех вместе взятых, а ведет себя… ладно. Но в этот раз я попрощался, – ты не видел, стоял там, дулся, как всегда, на что-то, – вот, в этот раз попрощался я, ушел – и понял, что надо обратно.

Там следы были, сказал он еще. Две арбы, запряжены быками здоровенными такими, у нас… У вас таких нет. А, ты видел. И тяжелые очень. Там люди. Но не все. Чуть-чуть. Большинство дальше лежали.

Там их много, сказал он и замолчал надолго. Но продолжил так же спокойно, только с опять прорезавшимся акцентом, как у давешнего старика на поляне. Там луг в болото переходит, через болото гать до самого края земли, ну, нашей. Вашей. Там они и лежат, перед гатью. Старые очень, но умерли не от старости, а от того, что горло перерезали. Сами.

Кул замолчал, растирая пальцы, будто счищал с них что-то, хотя пальцы были удивительно чистыми для лесных условий. Видимо, не в первый раз за сегодня счищал, мыл и оттирал.

Что значит сами, подумал Озей равнодушно, но промолчал – не потрясенно и не испуганно. Не было в нем почти никаких чувств, кроме легкого неудовольствия от того, что Кул рассказывает мерзости, которых не было, нет и быть не должно на земле мары – и от того, что рассказ Кула тронул в памяти что-то зыбкое, а теперь оно опять спряталось, но шевелило хвостом, отвлекая и заставляя слегка стыдиться, как игривая куна на торжественном служении.

Старики ветхие, видимо, дотуда в арбах ехали как раз, там след заметный. А когда вязнуть начали, вышли и шеи себе перерезали. И лежат рядком головами в болото. Эти их уложили поровнее и дальше поехали. Им ты и попался.

Озей, сморщившись, спросил:

– Сколько их там, убитых?

– Я не считал, – ответил Кул и сжал зубы.

– Десять, – сказал Озей. – Десять, да?

Похоже на то, показал Кул неохотно.

– И на поляне их десять, – продолжил Озей. – Я не разглядел, но уверен – стариков десять, а молодых двое, чтобы довести их куда надо. Ну и чтобы шестипалым богам угодить – но это вряд ли.

Кул смотрел на него вопросительно. Озей спросил:

– Ты песню про обет не помнишь, да?

– Мы прорастаем в землю, которой принесли обет, земля, принесшая обет, в нас прорастает, – неохотно сказал Кул.

– Это часть памяти, а часть повести… Помнишь, чуть дальше?

Кул смотрел на него. Он же не учил, вспомнил Озей и устало прочитал:

– Когда десятый твой отец вслед за девятым с тобой простится, в землю ляжет, – земля становится твоей.

Кул медленно сказал:

– Это же наша… Ваша песня.

– Значит, не только наша. Или они ее услышали. И услышали, что нашего обета больше нет. И пришли со своим – не обетом, так жертвой. Старики на границе в воду легли, чтобы остальные через смычку воды и земли прошли. Глу́пы, их бы и так ведь пустило бы, раз обета нет. А теперь эти будут идти, пока возможно, а когда станет невозможно, себя убьют и в землю лягут.

– И сюда придут остальные, – сказал Кул.

Озей кивнул и вскочил.

– Пошли к берегу. Надо предупредить наших, скорее. Как думаешь, до восхода к Юлу выйдем?

– Теперь и не знаю, – сказал Кул, глядя мимо него в сторону Юла.

Путь от них к Юлу начинался в дубовой роще. Из рощи выходила пятерка степняков. Каждый был пониже Озея, но гораздо старше, умелее и уж точно боевитее. У каждого на поясе висела сабля, а двое самых пожилых, идущих в середке цепочки, держали наизготовку темные походные луки.

– Бежим! – Кул вскочил и с треском вломился в орешник, за которым продолжался лес – до самого яла.

Озей, прикинув, разогнался и перепрыгнул невысокий куст – почти удачно – и рванул дальше, пытаясь вытолкнуть боль из застонавшей связки. На противоположной стороне поляны, кажется, охнули – вряд ли от восхищения прыжком. Вслушиваться, вправду ли к кучникам метнулся, растопыриваясь, Махись, было некогда, оглядываться – тоже: исчерканная ремнями спина Кула почти потерялась в березняке, который вклинивался в дубраву.