Шамиль Идиатуллин - Последнее время

Это было больно и обидно. Кул же человек. Кул же разговаривал с Арвуй-кугызой, ел с ним, рассказывал ему самое тайное, дорогое, глупое. Кул же любил его больше всех. И Арвуй-кугыза его любил. Но народ он должен любить сильнее. И землю, которая этот народ кормит и спасает, тоже. А землю надо кормить. Всегда. И иногда – чем-то особенным. Каждую неделю. Не зря же каждая неделя начинается Кровавым днем. И не зря же они песни учили.

Надо было спасти от этого Арвуй-кугызу. Ну и себя заодно.

Теперь его догнали перед закатом, едва Кул перестал слышать гудение силовых полей, углубившись в густой ельник. Догнали без Арвуй-кугызы, только крылы, поэтому Кул попробовал драться.

Это было глупо. По двум причинам. Во-первых, глупо драться с волшбунами, которые могут заставить твою голову взорваться, будто перезревший стручок гороха, или утопить тебя в земле, точно в воде. Во-вторых, даже если они не будут так жестоки и высокомерны и решат принять несолидный, младенческий даже обмен ударами, выйдет нескладно. Их удары, как бы ты ни был силен и быстр, окажутся больнее, а твои пропадут зря: синяки волшбуны выведут в тот же вечер, просто закрыв глаза и сосредоточившись. Твои же фингалы будут болеть и честно сходить пол-луны.

И главное, все равно ты проиграешь. Скрутят и притащат обратно. Не как жертву. Как сглупнувшего братца, которого приходится спасать от сумасшествия, толкающего в смрадные трясины, выгоревшие пустоши и другие страшные, но малоинтересные края.

И ничего никому не объяснишь. Да и смысл?

Кул сделал вид, что смирился, даже попробовал извиниться – не получилось, но попробовал же, а потом спрятался и скрипел зубами так, что чуть не расширил щербину вдвое. А еще потом как бы между прочим попытался выяснить, почему его так быстро находят.

Мать-Гусыня ничего не сказала, взрослые тоже оказались скрытными, зато Вайговат проболтался.

По одежде находят, оказывается. Точнее, по узору, который украшает ворот каждого мары и для каждого мары он не только особенный, но и, как выяснилось, указывающий старцам и матерям, где этот мары находится.

Кул тяжело и непривычно, но вспомнил, что раньше, в забытой жизни, одевался иначе. Забытая жизнь была плохой и болезненной, Кула били и, кажется, сильно, он это тоже вспомнил, не подробно, но неприятно, зато убить Кула в той жизни не обещали, не хотели и не должны были.

Он с трудом нашел нешитое полотно и ременную основу, испортил десяток локтей того и другого, прежде чем сумел вырезать, сплести и сложить куски в одежду, которая закрывала его целиком и не сваливалась при первом шаге.

Старшие не вмешивались и не спрашивали, чем занимается Кул, зато птены и птахи изнемогали от любопытства и остроумия: помогали издевательскими советами, подсовывали змеиную шкуру для ремня и высохший навоз на заплатки, предлагали застегивать ремешки силовыми проводками, чтобы набраться мощи, которая заместит Кулу нехватку мощи обычной и волшебной.

А самые младшие подкарауливали Кула у кустов, налетали стайкой и пытались дернуть за ремешок или лоскут так, чтобы тот слетел, лучше бы вместе с соседними. Это им не удалось даже с первым, самым кривым набором, – ну, почти, – и чем дальше, тем меньшим был успех: ремешки не сползали, лоскуты не разматывались, Кул не злился, а шел дальше, осторожно отклоняя нахальные пальцы и раздвигая мельтешащие головы. Такое птенов не развлекало.

Да и Кул, уже не выкроив, а вырастив первый устраивающий его набор одежды, ушел из яла. Сперва в охладитель за околицей, заброшенный после перевода млекозавода подальше от реки, позднее – в древнюю сыроварню на окраине летнего пастбища.

Больше в ял он не возвращался, несмотря на уговоры Матери-Гусыни и Арвуй-кугызы. Они очень старались, Мать-Гусыня даже плакала, а Арвуй-кугыза вздыхал и смотрел так, что лучше бы плакал. Но смирились. Возобновили уговоры к началу заморозков, но Кул утеплил сыроварню и обновил печку. В любом случае у него всегда был запас силовых листков и брусков, на которых можно в тепле переждать недельный мороз. И за стадом Кул продолжал приглядывать во всякое время года, хотя зимнее, весеннее и осеннее пастбища были далеко, за защитными отвалами, да и сыр он катал только с поздней весны до поздней осени.

Мать-Гусыня и Арвуй-кугыза придумали и сказали всем, что им и кому-то еще из матерей и старцев остро необходим для здоровья и благополучия именно тот сыр, что вручную варит и катает Кул. После этого от Кула, от сыроварни, от пастбища отвязались окончательно.