Шамиль Идиатуллин - Последнее время

– Нет, – сказал Кул удивленно. – Вчера утром только…

Тут он сообразил и слегка разозлился:

– Как я Позаная мог видеть, если он простился вчера? Шутки опять глуповы?

Он решительно встал, осмотрел гостей, проглотил следующую фразу и нерешительно спросил:

– Что-то случилось?

– Ты совсем ничего не слышал, да? – начал Озей изумленно.

Айви оборвала его решительным и каким-то отчаянным голосом:

– Кул, вот что случилось. Позанай с Чепи ночью с Поминальной поляны ушли и пропали, а теперь там негасимый пожар, а следы через луг идут и теряются, вон там.

Она показала в сторону леса, скривившись, потерла подмышку и пояснила:

– Я с утра облетела всё. Ничего. И не улетал никто, и не уплывал, все крылья, самоходы и плавники на месте.

Летают, а жалуются, подумал Кул и показал, что слушает дальше. Айви помялась и продолжила себе под нос:

– И нитка в вороте исчезла, а не порвана, а мы с Луем по следу пошли, след до самого негасимого пожара, а дальше нету, а есть чужие следы, человека, такого чужого, что с мочой, оправляться не умеет…

Последние слова она пробормотала еле слышно, дальше шевелила губами немо. Губы были бледными до прозелени.

Такой бывает разве, чтобы не умел, подумал Кул. С младенчества же все знают: пока сушитель не капнешь, штаны не снимай, пока еще не капнешь, не завязывай. У меня рукава не такие, но сушитель всегда с собой. И что значит – чужой? Какой может быть чужой – на земле мары?

Но эти ждали от Кула не вопросов, а ответов. Кул сел и угрюмо сказал:

– Я не видел никого. Чепи сама после того разбора меня видеть захотела бы? А Позаная – на прощании вроде видал, и всё.

Он вспомнил прощание, на котором чуть не свалился от боли и слабости, едва успевая подтирать и сглатывать хлынувшую носом кровь, снова сглотнул и опять подопнул угли.

Птен пронзительно зашептал, ухватившись за руку Айви, – так пронзительно, что Кул услышал:

– Врет он, врет, как на прощании и всё, он на поминках не был, что ли, он же Арвуй-кугызу обожал прямо – и не пришел, да?

Айви, покосившись на Кула, коротко объяснила:

– Эврай, он не врет. Его поляна не пускает.

Эврай, распахнув рот, уставился на Кула. Кул криво усмехнулся и принялся перевязывать ремешок на ноге. Чем дальше, тем меньше одежда Кула напоминала ему ту, что он носил и видел с детства. Неудивительно. Он кроил и собирал лоскуты и ремни по памяти, многое приходилось делать своими руками. Ставить сложные задачи перед одежным заводом Кул так толком и не научился. Всё вырастало несуразным и приблизительным, ремешки сползали, лоскуты топорщились, ложились неровно и с прорехами, сапоги были слишком жесткими и скользили по траве. Но одеваться как мары Кул не собирался. Пробовал, хватит. Его больше и не убеждали. Видимо, Арвуй-кугыза попросил отстать от Кула после того разговора.

Теперь заступаться за Кула некому – кроме него самого. Как обычно, впрочем.

Заступник для остальных находился всегда – даже для Эврая. Кул вспомнил его – Эврай был немногим младше, просто мелкий очень, и родился, говорят, с пестрым перышком на лбу. Пустившая слух задастая Унась наверняка сама всё и придумала, но дразнили мальчонку то и дело – то кукушонком, то совьим подменышем, подброшенным в колыбель, как в начале времен подбросили Первой жене, безмужней и бездетной, свои яйца Прародительницы юл-мары Гусыня и Перепелка. Дразнили бы и дольше, но услыхала однажды Мать-Перепелка – и шикнула на Унась так, что та три дня не показывалась на люди, пока со своего лица перья не свела, ладно, без отказа обошлось.

Из-за Кула никто ни на кого не шикал.

– Ладно, – неловко сказал Озей, – пойдем мы тогда.

Он уронил под ноги тонкий деревянный обруч – кромку дупла, вырезанного, похоже, из дуба. Эврай, не глядя на Кула, подошел к обручу первым, встал в него и провалился. Видимо, в дуб на окраине Стеклянного леса, рядом с игровой площадкой Перепелок.

Дуб был огромным, сухим и с выдолбленным стволом, пропускавшим сквозь себя даже толстух вроде Чепи. Любых мары. Кул мары не был, поэтому не мог ни летать, ни ходить по воде либо по дну, ни перескакивать из дупла в дупло.

Деревья, выросшие из семян одного прародителя, по сути представляют собой одно и то же дерево. Если дупло в двух таких деревьях пробьет один и тот же дятел, для мира нет разницы между двумя этим дуплами, поэтому влезший в одно из них может вылезти из другого. Годится любое дерево, кроме березы и ольхи. Береза – как мать, она связывает землю и людей, а ольха – как человек, у нее красное тело под светлой кожей. Годнее всех – дуб, он широкий и умеет стоять сухим. А если аккуратно, с разрешения леса и старших, да с правильными словами выпилить такое дупло, то можно носить его с собой и всегда иметь возможность скакнуть за миг хоть через пять дней пути – или насколько там тянется лес мары.