Джонатан Кэрролл: Деревянное море

— Что за птица может быть покрыта яркими разноцветными перьями дюймов десяти в длину?

— Павлин?

— Я тоже было про него подумал — но вряд ли. Павлиньи перья совсем не такие. У них окраска гораздо более симметричная. И крупное пятно посередине. Это совсем другое.

— Что совсем другое? Ты вообще-то о чем?

Я понял, что, глядя на перо, стал думать вслух.

— Бог с ним. Я попозже с тобой свяжусь.

— Фрэнни!

— Да.

— Так пса-то засунь им в духовку!

Я повесил трубку.

Как на таком тонком пере могло уместиться столько цветов и оттенков? Я не мог оторвать взгляда от этой чертовой штуки, но надо было двигаться. Возле дома по-прежнему околачивались те двое подростков — не иначе как ждали продолжения спектакля. Я спросил, не видели ли они, чтобы кто-то выходил из дома до моего приезда. Нет, ответили они. Когда я им сказал, что дом пуст, они отказались в это поверить.

— Да не могли они никуда деться, мистер Маккейб! Вы б слышали, как они вопили!

Я вытащил пачку сигарет и угостил их.

— Что они кричали?

Парнишка прикурил от моей зажигалки и выпустил струйку дыма.

— Да ничего особенного. Она его обзывала жопой и слизняком. А уж орала! Ну и орала! За милю было слышно.

— А он? Дональд что-нибудь отвечал?

Другой мальчишка понизил голос октавы этак на четыре и, напустив на себя вид души компании, сказал:

— Сука! Дрын тебе в фику! Что хочу, то и буду делать, а ты пошла в жопу!

— В фигу?

— Фику. Это по-итальянски. А по-нашему — щелка, или киска.

— Что б я без вас делал, парни? Слушайте, если кто из них вернется, позвоните мне по этому номеру. — Я протянул мою визитку.

— Что это у вас? — он указал на перо.

— Красивое, правда? Я его подобрал у них на полу. — Мы молча любовались пером в моей руке.

— Может, они что-то такое делали с перьями, ну, в общем, извращениями какими-нибудь занимались, — мальчишка улыбнулся.

— Знаешь, когда я был в твоем возрасте, самым ужасным извращением, о каком я услыхал, было наряжаться в кожу и нахлестывать друг друга кнутом. Меня чуть родимчик не хватил. Но вы, ребята, нынче знаете больше самого Алекса Комфорта.

— А кто это такой?

Забравшись в машину, я осторожно просунул перо под солнечный козырек над водительским сиденьем. Почему парадная дверь их дома была незаперта? И задняя? Никто больше не оставляет двери своих домов открытыми даже у нас в Крейнс-Вью. Дональд Скьяво работал механиком в «Бирмфион Моторз». Я туда позвонил, и секретарь мне сказала, что он ушел обедать четыре часа назад и с тех пор не появлялся. Босс в ярости, там у Дональда джип на подъемнике, и клиент ждет.

Я решил больше об этом не думать. Где-то же эти Скьяво сейчас обретались. Найдутся, никуда не денутся. Направляясь к дому, я старался припомнить, куда сунул лопату в гараже.

Час спустя я наткнулся на очередной древесный корень. Я взбесился и, отшвырнув лопату, сунул грязную руку в рот и пребольно себя укусил. Я лет сто не был так зол. Ну, год туда-сюда. Мой план был предельно прост: отправиться вниз по реке, найти подходящее местечко, вырыть могилу для Олд-вертью, положить его туда, засыпать землей — спи с миром — и вернуться в участок. Но у меня совсем из головы вылетело, что вдоль берега реки прокладывают трубопровод и при таком обилии рабочих и техники для мертвой собаки и меня там совсем нет места.

Так что пришлось мне ехать в густой и темный лес, далеко за домом Тиндалла, где я и нашел подходящее место. Солнечные лучи пробивались сквозь листву. Никакого шума, только шелест листьев под легким ветерком и щебет птиц. В воздухе пахло летом и землей.

У меня было так хорошо на душе, что, вонзая лопату в мягкую землю, я стал напевать: «Хай-хо, хай-хо, работать нам легко». Через пять минут лопата уперлась в первый из корней, оказавшийся огромным и крепким, как подземное чудовище из «Дрожи земли». Это меня с толку не сбило («Хай-хо, хай-хо»), я пожал плечами и стал копать в другом месте. Но оказалось, что эти корни, черт бы их драл, были здесь повсюду. Тело Олд-вертью коченело в моем багажнике, а у меня душа коченела от злости, какой я за собой и не помню.

Когда я прекратил жевать свою руку и выкурил подряд три сигареты, я медленно сказал, пытаясь успокоить себя: «Попробую еще в одном месте. Если опять ничего не получится…» Но вот что интересно: как я ни был зол и взбешен, оттого что земля не давала мне себя дырявить, я и мысли не допускал, чтобы утопить или кремировать собаку. Олд-вертью надлежало похоронить как полагается. Его надо было заботливо и бережно предать земле. Не знаю, почему я был в этом убежден. Ведь я ничем не был ему обязан. Нас не связывали ни годы тесной дружбы, ни его преданность в моменты моего одиночества и печали, ни летние дни, когда он ловил брошенную мною палку на заднем дворе. Лучший друг человека? Я его даже не знал. Он был просто старой развалиной, которой случилось умереть в моем кабинете. Все это отчасти можно было объяснить тем, на что указывала Магда: я люблю проигравших. И в большинстве случаев я принимаю их сторону. Неудачники, обманщики, пустоголовые пьянчужки, преступники — подавайте всех сюда, я заплачу за их выпивку. Олд-вертью был своего рода воплощением их всех, вместе взятых. Окажись он человеком, я уверен, голос у него был бы скрипучим, как кофейная мельница, а мозг — побуревшим от всяких обманов. Но за его появлением в моей жизни было и что-то еще. С чего я это взял? Если я скажу, что мне это известно, то буду лжецом. Я был до конца уверен только в одном: я должен его похоронить и был исполнен решимости это сделать. Так что я засунул свою злость куда подальше и снова взялся за лопату. И на этот раз мне повезло.