Валерий Генкин - Повесть о печальном лемуре

Накорябал, свернул в трубочку и пустил. А зоркая училка перехватила. Прочитала. Побледнела. И вот — кабинет директора Ивана Васильевича. А был Иван Васильевич, надо сказать, человек особенный. Ребят он иногда поколачивал, это правда, но не больно и обычно по делу. Побаивались его, да, но и уважали. Среди старшеклассников быстро распространился слух, что Иван Васильевич, сам фронтовик, принял на работу — поперек начальства из РОНО — побывавшего в плену Дениса Никаноровича, физика. А это говорило о многом.

Так вот, наедине с директором Виталик уже не чувствовал себя так уверенно, как в классе. Он смотрел на огромные напольные часы, следил за ходом длиннющего маятника и молчал. Молчал и директор. А потом сказал, теребя в руках бумажку с Виталикиным произведением:

— Я тебя, Затуловский, умным считал. А ты дурак. Мне все говорили, и Александра Алексеевна говорила, ты способный, тебя на медаль выводить надо. А с такой вот бумажкой тебя из комсомола вынесут как нечего делать. Так вот, без медали, Затуловский, тебе с твоей анкетой — сам знаешь какой — в приличный институт хода нет. Если совесть у тебя проснется, революционер поганый, ты перед Александрой Алексеевной повинишься. Бумажке этой я хода не дам. Ты засунь ее себе опять же сам знаешь куда, и храбрость эту твою идиотскую туда же. Иди. С тобой еще твой классный поговорит.

Классным руководителем у Виталика был историк Борис Павлович — о нем уже вроде говорилось, — личность замечательная и вызывающе либеральная.

— Видите ли, Виталий, — Борис Павлович ко всем ученикам обращался на «вы», — ваш поступок не делает вам чести, какими бы высокими принципами вы ни руководствовались. Во-первых, порицая буревестника, то есть идя против течения — это ведь смысл образа Горького: противопоставить революционера буржуазному болоту гагар и пингвинов, — вы становитесь в позу того самого буревестника, то есть идете против течения. В этом логический парадокс, над путями выхода из которого стоит задуматься. А во-вторых, в отличие от тех, настоящих, революционеров, вы выбрали для атаки слабое звено — немолодую женщину. Вы просто хотели покрасоваться. Стыдно, подумайте об этом.

И он подумал. И он да, засунул. И, надо сказать, не высовывает до глубокой старости. Мир менялся, твист пришел на смену рок-энд-роллу. А потом пришла летка-енка и колготки заменили чулки, танцующие утята выгнали летку, появились лосины, а там уж и ламбада. Такие вот вехи. Он сидел на комсомольских, а потом на партсобраниях с принятым у многих скептиков выражением лица — сочетанием умеренного восторга с умеренным же отвращением. Были, конечно — живет-то долго, — вспышки храбрости, ох были. Но каждый раз он получал по башке. И каждый раз, стоя у жизненного поворота, а то и просто перед необходимостью на что-то решиться, ВИ осторожно оглядывался, робко крутил шеей — не встретит ли этот шаг, мнэ… косые взгляды, кривые улыбки, они же ухмылки, кривотолки, пожимание плечами, реприманды… А ну их, думал Виталий Иосифович, и уходил от решения. Вот уж и стариком опасался ходить на протестные марши, где органы правоохранительные дубасили по органам правозащитников, и свой протест выражал исключительно в кругу семьи и друзей. Люди из этих всякого рода спецорганов — причем любых, какими бы буковками они ни шифровались и какому бы государству ни служили, КГБ и ФСБ, ЦРУ и ФБР, БНД и МИ-6, Шабак и Моссад, Сюрте и… что там еще? — были ему исключительно неприятны, все их конторы он называл хрестоматийной кличкой «сигуранца проклятая» и, понимая, что глубоко неправ, сваливая их в одну кучу, он догадывался о причине своей неприязни: да они же другой породы, специально выведенной и лишенной обычной, житейской морали, морали мещанской, а Виталию Иосифовичу эта мораль была ох как близка и понятна.

И только во внутренних монологах, обращенных Бог знает к кому — судьям, властям, рожам на телеэкране, — отбрасывал Виталий Иосифович осторожность и произносил яркие остроумные речи, сам себя убеждая в собственной правоте — и храбрости.

А иногда жертвой красноречия ВИ становился безответный — и близкий по духу — сосед. А куда было деваться Мише?

нравилось выбирать семейство Затуловских объектом своих писательских фантазий, чему свидетельство — рассказики «Жажда жизни» и «Рыбий жир». А что, удобно: все персонажи под рукой — наблюдай и пиши. Вот и еще одна история из этого ряда, на этот раз чуть ли не производственно-бытовая проза, почти соцреализм, если бы не кое-какие завитушки. Назвал Миша это сочинение немного претенциозно: