Хэрриет Эванс - Сад утрат и надежд [litres]

– Какая еще монета?

– Не важно, – нетерпеливо отмахнулась Джульет. – Просто я чего-то не понимаю, – закончила она дрожащим голосом.

Отец откинулся на спинку кресла и прижал ладони к глазам, словно закрываясь от ее взгляда.

– Джульет…

– Майкл, милый, все в порядке, – поспешно сказала мать. – Все в порядке. Честное слово.

Внезапно испугавшись чего-то, Джульет взяла стакан с водой.

– Тот день Королевской свадьбы, что тогда произошло? – спросила она, отпив глоток. – Кто был тот человек?

– Мой дядя, – прошептал отец, обхватив голову руками, а мать обняла его, и на ее лице была написана боль – она огорчилась и переживала за мужа. – Мой дядя Джон, милая. Он был очень хороший человек.

– Что?

У отца задрожали губы; он потер глаза.

– Мы никогда не говорили тебе об этом. Не могли. Перед нами был выбор – она или он, и – Господь да поможет мне! – мы выбрали его. У него никого не было. Все эти годы. Но ты оказалась невинной жертвой, тебе досталось рикошетом, понимаешь? – Он посмотрел на небо. – Я далек от религии, но молю Бога, что мы поступили правильно. Ты была тут так счастлива. Ты любила приезжать сюда. Она любила этот дом и фактически жила ради него. Ради дома. Его идеи. – Он в отчаянии пожал плечами. – Как мы могли отнять все это у тебя? Вот мы и отдали ее тебе.

– Дорогой… – сказала мать твердым голосом.

– Что? – дрожащим голосом переспросила Джульет. – Кого вы отдали мне?

– Сейчас я все тебе объясню, – сказал отец.

Джон, Джон, сын художника он. Украл пирожок и прыг за порог .

Иногда было проще украсть пирожок, чем просить подаяние. Потому что тебе могли задать вопросы или, хуже того, тебя могли узнать – нет, не в Лондоне, а тут, ближе к дому. Но как-то раз на Пикадилли, когда ноздри почуяли запах свежего хлеба из какой-то печи, муки голода стали невыносимыми, и он сунул свою кепку в живот прохожего. «Подайте пенни бедному раненому солдату!» Прилично одетый мужчина в котелке, пальто из мягкой, черной шерсти и широком галстуке горчичного цвета посмотрел на него с испугом и отвращением – ведь Джон в последний раз мылся несколько недель назад в той реке в Бретани.

– Нет, нет, сэр, нехорошо просить, – с ужасом ответил мужчина и, крепко схватив Джона за локти, увел его с дорожки, не желая иметь с ним дела. Джону запомнилось удивление на его лице. Какое ему было дело до сломленного духом, нищего солдатика, просившего подаяние на улице? По всей Риджентс-стрит висели баннеры, превозносившие погибших героев, в витринах магазинов были вывешены посвященные им стихи. «На стены храмов по всей стране повесьте ваши мечи» – мертвые были героями. Война еще продолжалась, но выжившие солдаты, сломленные, искалеченные, но выжившие, были как грязь под ногами, которую можно не замечать.

Джон скрылся из виду, смешался с толпой, прошел вверх по Гласхаус-стрит и снова нырнул в сумрачные недра Сохо.

Потом пришла весна, дни стали длинными и светлыми. Джон осмелел и двинулся на запад, прочь из города, прося хлеб, приворовывая, когда это было безопасно, – так он стибрил поднос с эклескими слойками, с пылу с жару, из духовки, выставленный на подоконнике коттеджа в Бейсуотере; кристаллы сахара сверкали на них алмазным блеском на утреннем солнце. Украл через незапертую заднюю дверь несколько ломтиков окорока у мясника в Миддлсексе. Джон наловчился высматривать фонтанчики с водой и с жадностью пил из них, памятуя старую армейскую мудрость, что жажда часто ощущается как голод. Тем более что это была нормальная вода, не такая, какую приходилось пить на севере Франции, – солоноватую и бурую от человеческих испражнений, табака, дохлых крыс и мух, да и питался он уже не листьями, или травой, или сырым яйцом, выхваченным из-под наседки и поспешно выпитым, прежде чем появится сердитый крестьянин. «Убирайся с моей земли, английский ублюдок!» Он сдернул рубашку с бельевой веревки, а свою, армейскую, зарыл в поле. Полевой мундир ему пришлось сохранить – для тепла.

Он был жив, и это уже удача. Вернулся в Англию благодаря дружеской помощи, которую обеспечил себе в Булони, оказав начальнику порта услуги определенного сорта в пристройке к его конторе. Вообще-то, он не возражал против этого: видал он вещи и похуже и делал их против своего желания. Теперь он знал лишь одно – он должен двигаться, идти вперед либо лечь и помирать.

В конце июня он заразился и болел много дней, отлеживаясь в амбарах и возле дорог, не в силах просить или воровать еду. Он слышал разговоры в пабах, читал на газетных стендах, что эпидемия испанского гриппа, унесшая во Франции тысячи человек, добралась и до Англии. Дня два он думал, что тоже умрет, и надеялся на это. Он мечтал, чтобы закончился этот кошмар. Он хотел этого, но был слишком труслив, чтобы самому лишить себя жизни. Но почему-то выжил и сказал себе, что он счастливчик, хоть и не чувствовал себя таковым.