Владислав Баяц - Хамам «Балкания»

Баица вспомнил, что он еще хотел сказать другу:

– Айя-София служит образцом для всех строителей. Ты и сейчас упомянул об этом, а я вспомнил, как мы рассказывали Ферхад-паше о местах для поклонения, которые первоначально не были мечетями. Так разве эта мечеть мечетей, идеал идеалов, не была перестроена из византийской церкви? В ней пятьсот лет молились Христу и только последние сто поклоняются Аллаху. Все знают об этом, но считают нормальным, что христианское здание (которое отличается размерами, красотой и значением!) останется образцом для исламской архитектуры со времен захвата Константинополя!

Иосиф лукаво ответил ему:

– Может, потому, что это недостижимый идеал?! Почему султаны всегда поступают по собственной воле? Потому что их никто не в состоянии догнать, перегнать, одолеть, преодолеть.

В первые дни января 2008 года я отправился в Австрию, прихватив с собой гору книг и бумаг, с помощью которых следовало попытаться закончить написание того, что должно было стать романом. Как я отважился на это? Похоже, когда я решал, какую из трех книг следует написать (и решил, когда узнал, что я, так сказать, сижу на фундаменте караван-сарая Мехмед-паши), образы и детали связались воедино сами по себе. Иногда факты сами делают свое дело, а иной раз мне кажется, будто я по собственной воле сделал их такими. Итак, это случилось за полгода до отъезда, когда я отказался от других, куда более привлекательных грантов и принял только этот, потому что осознал следующее: город, в который меня пригласили, по имени Кремс находится в восьмидесяти шести километрах северо-западнее Вены, на берегу Дуная. А Новый Сад, с которым меня связывает многое, находится на таком же расстоянии северо-западнее Белграда, на берегу Дуная. (Кстати, совпадение, подобное Золотому Рогу и белградскому Устью, сараю Топкапи и крепости Калемегдан.) Это не просто совпадение географического положения и километража. Причины такого совпадения можно найти любые, но я признаю только одну: иррациональность. А какая иная еще может быть, когда писатель отказывается от других, более привлекательных условий и обстоятельств, чтобы согласиться с тем, что невозможно разумно объяснить?

Перед самым отъездом я получил швейцарский журнал, отпечатанный на трех языках (немецком, французском, английском), с моим текстом, а также с текстом болгарского писателя Алека Попова, вдохновленным тем самым городом, Кремсом, в который я направлялся!

Тогда я сел в машину и благодаря случаю завернул в Новый Сад. Нет, я не сошел с ума и не остался в нем, убеждая себя: «Это Кремс». Я продолжил путь по следам героев своей книги, по сербско-венгерской Паннонской равнине, через Буду и Пешт в Вену. На этот раз и я не захватил Вену. Я объехал ее воображаемые стены и, следуя вдоль Дуная, прибыл в Кремс. В квартире, где я остановился, Дунай прилип к окошку. Вид – словно я дома.

Все казалось повторением прежней матрицы.

И разве османское стремление проникнуть в Европу не было таким же упрямым повторением собственных поступков: весеннее начало похода в тот же день, что и прежде, новое преодоление все того же пути, летние и весенние осады укрепленных городов, которые заканчивались день в день, как и раньше, борьба с подступающей зимой и успешное или неудачное возвращение на исходное место… Или в лучшем случае в Белград на зимовку. А потом опять все сначала.

Разве эта османская работа не была попыткой соединить несвязуемое? Разве нормальный человек мог бы додуматься до того, чтобы связать в одну империю Истанбул и Вену? Ну, похоже, такие нашлись. Причем очень упрямые. Проталкивая эту идею, они во что-то верили. И я не думаю, что эти попытки объединения с помощью войн они совершали только ради того, чтобы завоевать, пограбить и уничтожить. Зачем им Вена, если она уничтожена? Они и Белград разоряли, но потом восстанавливали его. Впрочем, точно так, как австрияки и венгры. И как все прочие.

И я «оправдываю» связь несвязуемого и своего с турецким, и таких примеров бесчисленное множество. Просто не многие бросаются в глаза.

Вспоминаю странный случай с исключительным человеком по имени Владимир Девиде. Он был профессором математики в Загребском университете, великолепным, всеми признанным специалистом, но необыкновенная судьба заставила его прославиться в совсем другой, я бы даже сказал, противоположной сфере: он увлекался традиционной японской поэзией хайку. Чтобы было понятно, он занимался ей не в ущерб математике (как мы бы сказали, не в ущерб «основному роду деятельности»). Просто большую часть самого себя он, японист-любитель, нашел в средневековом искусстве и, обнаружив это, не захотел от него отказаться. Человек в таком случае, естественно, спрашивает: а есть ли какая-то связь между математикой и поэзией? И понятно, что сходу тут не ответить. Правда, в хайку присутствует некая игра цифр: он состоит из трех строк, в которых содержится семнадцать слогов. В первой строке их пять , во второй – семь и в третьей – пять слогов. Японский язык верстается на слоги легко и точно. Это можно проделать и с сербским языком, как и с любым другим. Но с некоторыми языками такую операцию проделать трудно или вообще невозможно. Для японского языка это очень важная особенность, потому что из нее и выросла та поэзия и ее железное правило: для достижения вершин мастерства в сочинении таких стихов число и распределение слогов нужно безоговорочно соблюдать. Но этого, естественно, недостаточно для серьезного применения в поэзии серьезной математики.