Джилл Симс - Почему маму всё достало [litres]

Я открыла было рот, чтобы заверить ее, что конечно же нет, такого не случится, в больнице ему делают все, что нужно, но вместо этого разрыдалась.

Вмешался Саймон.

– Судя по тому, что сказала Наталья, скорее всего, так оно и есть, милая. Это очень печально. Вам всем надо сейчас собраться с духом: тебе, Питеру и маме.

Питер ничего не сказал, просто отвернулся и уставился в окно, прикусив нижнюю губу.

Мы приехали в больницу, Саймон высадил нас у входа, а сам отправился узнавать, где ему припарковать машину, потому что в современных больницах все так бесчеловечно устроено: если вам довелось приехать в больницу с какой бы то ни было целью, местная администрация и не подумает, что у вас и так достаточно причин волноваться, поэтому вы должны объехать весь больничный комплекс по улочке с односторонним движением, чтобы найти единственное свободное место на парковке в пяти километрах от самой больницы.

Мы с детьми в это время мчались вдоль бесконечного коридора, их так много и они такие длинные, выкрашенные в этот непонятный бежевый цвет, который можно встретить только в старых больницах. Не знаю, что более отталкивающе действует: эта бежевая краска на стенах старых викторианских зданий или резкий белый свет ламп в более современных пристройках.

Наталья сидела у постели отца. Увидев ее одинокую фигуру, я вдруг осознала, скольким она пожертвовала, чтобы быть с моим отцом, – она ведь намного моложе его, оставила свою семью и друзей в другой стране, чтобы посвятить жизнь человеку, который ей в отцы годился.

Когда мы вошли, она оглянулась и встала. Глаза у нее были красными от слез, а лицо смертельно бледным. «Какое банальное сравнение», – истерично пронеслось у меня в голове, когда я переводила взгляд с Натальи на отца, неподвижно лежавшего в кровати. Умирал-то ведь он, но его лицо не было мертвенно-бледным, а скорее, серовато-синюшным. Тут же в мозгу лихорадочно пронесся вопрос: а есть ли в магазине красок такой оттенок и как он может называться?

– Я оставлю вас с ним наедине, – хрипло сказала Наталья. Она уже все свои слезы выплакала и пыталась держаться перед нами.

– Нет, Наталья, – сказала я. – Не уходи. Конечно, мы хотим попрощаться, но ты не уходи, не надо тебе одной уходить. Подожди, сейчас Саймон придет. Он паркует машину, он придет, побудет с тобой.

Саймон зашел и спросил, хочет ли кто-нибудь чаю. Наталья грустно рассмеялась.

– Британцы. Чай. Вечно этот ваш чай. На все случаи жизни. Я бы водки выпила. Но давайте пить чай.

– Ты и правда хочешь водки? – спросил Саймон.

– У меня муж умирает. Он уже практически умер. Они поддерживают его, чтобы дети смогли попрощаться. Конечно, я бы выпила чего покрепче, а не этот ваш бесконечный дурацкий чай, который мне постоянно суют. Я уже захлебываюсь от этого чая, такой ужасный вкус. У нас в России чай лучше. А у вас это помои, а не чай, – гневно проговорила она.

– Это верно, – печально ответил Саймон. – У меня тут кое-что есть.

Он вынул из бокового кармана фляжку и протянул Наталье. Повернулся ко мне и извиняющимся тоном объяснил: «Пока ты одевалась, я налил сюда из твоих запасов, на случай, если кому будет плохо или еще что».

Наталья схватила фляжку и они вышли в коридор.

– Что надо делать? – спросила шепотом Джейн.

– Не знаю, милая, – шепотом ответила я. – Думаю, надо просто сказать ему, что мы его любим и будем по нему скучать. Говорят, что слух остается у человека до последнего.

– Как думаешь, он слышал, что Наталья хотела водки выпить? – подал голос Питер, впервые за все время, что прошло с тех пор, как мы забрали их от Ханны.

– Вполне возможно, – сказала я. – Даже если и слышал, то, наверно, посмеялся бы. Он всегда говорил, что терпеть не может женщин, у которых глаза на мокром месте и которые стенают, воют, слезы льют по поводу и без. Когда я была маленькой, он мне давал пять фунтов, чтобы я переставала плакать.

– Помнишь, папуля? – спросила я его, садясь рядом с ним на кровати.

И вдруг меня отпустило. То, что мне представлялось как драматическая сцена прощания у смертного одра, с театральным заламыванием рук, скрежетом зубов, причитаниями «О папа, МОЙ ПАПОЧКА!», вдруг исчезло, и все стало простым и понятным. Дети и я сидели вокруг него, держали его за руки, я рассказывала истории из своего детства, они вспоминали, что запомнили о дедушке из своего. Даже смеялись, когда вспоминали что-то дурацкое. Но я все еще не могла осознать, что сижу тут и прощаюсь с отцом. Мой папа, такой живой, бесконечной энергии человек, хулиган, ни разу не раскаявшийся ни за один свой проступок или измену, пил такие крепкие напитки, что подметки отваливались, папа, который откупался от слез дочки пятифунтовой монетой и который повторял, как мантру, что жизнь слишком коротка, чтобы не наслаждаться ею каждую минуту. Я вспомнила наш последний разговор, когда он сказал, что гордится, какая у него сильная дочь. Я поняла, что не могу подвести его сейчас. Он говорил, что у меня такой сильной характер от матери, но именно он внушил мне, что у меня сильный характер.