Кристина Клайн - Поезд сирот

– Бедные, – бормочет миссис Нильсен. – Давайте соберем продукты для этой несчастной семьи.

Она не знает, что я там когда-то жила. Для нее это просто некая семья, терпящая нужду.

После службы мы идем домой по тихим улицам. Снегопад прекратился, ночь ясная, морозная; газовые рожки отбрасывают круги света. Мы все втроем подходим к дому, и я как будто бы вижу его впервые: освещенное крыльцо, на двери венок из вечнозеленых растений, черные железные перила, аккуратно расчищенная дорожка. Внутри, за занавеской в гостиной, горит лампа. Как хорошо возвращаться в такое место. Домой.

Два раза в месяц, по четвергам, после ужина, мы с миссис Нильсен идем на занятия кружка по шитью лоскутных одеял, его посещают еще шесть дам, в том числе миссис Мерфи. Встречаемся мы в просторной гостиной у самой богатой из этих дам, она живет в роскошном викторианском особняке на окраине. Я – единственная девочка в кругу взрослых женщин, но с самого начала не чувствую никакого смущения. Мы все вместе шьем одно одеяло, ткань и узор принесла одна из участниц; закончив это, перейдем к следующему. На каждое уходит около четырех месяцев. Я выясняю, что именно в этом кружке сшили одеяло, которое лежит на моей кровати в розовой спальне. Узор называется «ирландский венок» – четыре сиреневых ириса с зелеными стеблями соприкасаются в середине, на черном фоне.

– Когда-нибудь мы и тебе сошьем одеяло, Дороти, – говорит мне миссис Нильсен.

Она начинает собирать лоскутки, которые остаются в отделе тканей в магазине, и складывать их в сундучок, на котором написано мое имя. За ужином мы это обсуждаем.

– Сегодня одна дама купила десять с половиной ярдов красивого синего миткаля, лишние пол-ярда я припасла для тебя, – говорит миссис Нильсен.

Я уже знаю, какой хочу узор: «двойное обручальное кольцо» – цепочка сомкнутых кругов, составленных из небольших прямоугольников ткани.

Раз в месяц, в воскресенье днем, мы с миссис Нильсен чистим все серебро. Она извлекает из дальнего угла в посудном шкафу тяжелый ящик красного дерева, в котором лежат столовые приборы, подаренные ей матерью к свадьбе, – единственное ее наследство, говорит она мне. Достает предметы по одному, раскладывает на столе на кухонных полотенцах, я же приношу две серебряные рюмочки с каминной полки в гостиной, четыре подсвечника и поднос с буфета, а еще шкатулку с откидной крышкой, на которой округлыми буквами выведено ее имя, «Виола», – обычно она стоит в спальне. Для чистки мы используем плотную бурую пасту из банки, несколько маленьких жестких кисточек, воду и очень много тряпок.

Однажды, когда я чищу разливательную ложку с богатым узором, миссис Нильсен дотрагивается до горла и говорит, не глядя на меня:

– Можем, если хочешь, это тебе тоже почистить.

Я дотрагиваюсь до цепочки на шее, веду по ней пальцем до крестика. Завожу руки за спину, расстегиваю застежку.

– Лучше кистью. Но аккуратно, – говорит миссис Нильсен.

– Мне это бабушка подарила, – говорю я.

Она смотрит на меня, улыбается.

– И теплой водой.

Я вожу по цепочке кистью, и она на моих глазах меняет цвет с тускло-серого на цвет елочной мишуры. А крестик, на котором из-за окиси было не рассмотреть деталей, опять делается объемным.

– Ну вот, – говорит миссис Нильсен, когда, прополоскав и высушив украшение, я надеваю его обратно. – Так гораздо лучше.

Она ни о чем не расспрашивает, но я понимаю: тем самым она дает мне знать, что чувствует, как много значит для меня эта вещь.

Однажды вечером (я уже прожила в доме несколько месяцев) за ужином мистер Нильсен обращается ко мне:

– Дороти, мы с миссис Нильсен хотели бы обсудить с тобой одну вещь.

Я думаю, что мистер Нильсен заговорит о поездке к горе Рашмор, но вместо этого он поворачивается к жене, а она мне улыбается, и я понимаю: речь о чем-то другом, более важном.

– Когда ты приехала в Миннесоту, тебе дали имя Дороти, – говорит она. – Тебе оно по душе?

– Не особенно, – отвечаю я, все еще не понимая, к чему они клонят.

– Ты ведь знаешь, как много для нас значила наша Вивиан? – говорит мистер Нильсен.

Я киваю.

– Так вот. – Ладони мистера Нильсена лежат на столе. – Мы были бы тебе крайне признательны, если бы ты взяла имя Вивиан. Мы считаем тебя своей дочерью – пока неофициально, но в наших мыслях это так. Мы также надеемся, что и ты начинаешь думать о нас как о своих родителях.

Они смотрят на меня в ожидании. Я не знаю, что и думать. Чувства, которые я испытываю к Нильсенам, – благодарность, уважение, признательность – совсем не похожи на любовь ребенка к родителям, точнее, не совсем похожи; с другой стороны, мне трудно дать определение этой любви. Мне хорошо жить у этих добрых людей, я начинаю ценить их размеренный, немудреный образ жизни. Я признательна им за то, что они взяли меня к себе. Но не проходит и дня, чтобы я не вспомнила о том, как я на них непохожа. Они совсем другие, и иначе не будет никогда.