Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

Я не спрашивала, и никто другой не спросил — почему? Да и зачем спрашивать? Полина держала в руках бумажку, которой никто не читал, но каждый понимал — от бумажки нам не уйти.

Комсомольское назначили на шесть, а начали в семь, без десяти. У нас всегда опаздывают: ждут, пока кворум соберется. Но сегодня кворум собрался тютелька в тютельку, а Полина все заседала в своем кабинете с Наташкой Кириченко, Вадькой Шебышевым из десятого «В», секретарем комитета, и медичкой Надин Мартыновой, медалисткой из прошлогоднего выпуска. С Надин у нас всегда были натянутые отношения: ей не нравилась моя походка — а ля соборка, то есть для Соборной площади, по ее диагнозу, — и еще моя манера нагло смотреть в глаза и улыбаться половинкой рта. Левой половинкой. Мне надоели эти упреки, и на вечере, при всех, я сказала ей прямо, что половины моей улыбки хватит при ее куриных губах на три. «Можно смеяться?» — спросила она и хохотала, как припадочная: смешно, мол, так, что хоть скорую вызывай.

А в общем она все-таки ничего, эта Надин, без подлых номеров. Откровенно говоря, жалость меня даже иногда берет к ней — рост у нее сто семьдесят семь, а рельеф — нуль целых и столько же десятых.

Когда они появились вчетвером — Полина, Наташка Кириченко, Вадик и Надин, сзади крикнули в два голоса:

— Встать!

— Суд идет!

Наташка выпятила губы и вскинула плечи — мало ли, мол, дураков, Надин хихикнула, Полина Васильевна даже бровью не повела, а Вадик весь был устремлен на то, чтобы не сломать аршин, который он проглотил еще полгода назад, когда его избрали секретарем.

— Кворум налицо, — объявил Шебышев, — поступило предложение начать собрание.

Едва произносят эти слова — поступило предложение, меня немедля атакует один и тот же бездарнейший вопрос: от кого поступило? И как это ни глупо, я почему-то всегда уверена, что предложение поступает от кого-то таинственного, с опущенной чадрой или в маске, откуда-то извне, издалека. С неба, что ли.

Сначала, как водится, затеяли канитель: кто выступит? Никто? Хорошо, помолчим, проиграем в молчанку, себя же задерживаем. Может, ты выступишь? Нет? А ты? Тоже нет? Никто, значит?

— Ладно, — сказал Вадька, — раз никто, тогда Наташа Кириченко просит слова.

Наташка не поднимала руки, не просила слова, но никто не удивился, когда назвали ее имя, потому что все это было естественно, все привычно, как… ну как кино-журнал о сталепрокатчиках и хлеборобах перед фильмом, как визг трамвая на крутом повороте, как гудение ветра в проводах над степью или блекнущие на рассвете звезды.

Встав у трибуны, Наташа осмотрела зал. Она ждала, пока утихнет гул, а классруки шикали и грозились шариковыми ручками с красной пастой, наводя порядок.

— Пусть начнет, — сказала Полина Васильевна.

— Начинай, — сказал Шебышев.

— Начнем, — сказала Наташка.

Мы сидели с Валеркой рядом, на первой скамье, вполоборота к президиуму и залу. Валерка сначала улыбался, подмаргивал, строил рожи, а потом как пошел ерзать, аж противно стало.

— Слушай, — шепнула я ему, — может, тебе выйти надо?

— Иди ты, знаешь…

— Дурачок, я ведь серьезно.

— Нет, не надо.

И снова пошел ерзать, но помельче да с остановками.

И только потом, когда Наташка добралась до справочки и поставила вопрос — а случайна ли она, справочка? — он прекратил это свое ерзанье.

Набросав первые штрихи, она вдруг прервала свой экскурс в прошлое Валерия Стрешинского: а зачем, собственно, ходить далеко за примерами?

Действительно, ходить далеко за примерами не было никакого резону: гораздо проще вспомнить, как три дня назад — каких-нибудь три дня, всего три дня! — в девятом часу вечера Стрешинский с какими-то типами из автодорожного техникума распивал вино под окнами школы. Крепленое вино.

— А может, мандариновую воду?

Когда Валерка сказал про мандариновую воду, у дверей в крайнем ряду кто-то хихикнул. Нет, не ехидно, не зло, наоборот даже, добродушно так, весело.

— Встань, — рванулась вдруг Полина, — встаньте, кто хихикал…

В зале стало потрясающе тихо, как тогда в классе, и Полина врезала, всекла в эту тишину два слова:

— Погань трусливая!

Два слова, только два, но это были настоящие слова.

Потом Наташка добавила еще одну очень важную деталь. Может, кому-нибудь она и покажется не очень важной, но на самом деле она очень важная, потому что надо было видеть — а Наташка видела это собственными глазами, — как Валерка, подержав опорожненную бутылку двумя пальцами за горлышко, пускал ее своим ходом в люк, где окно школьного химкабинета. Бутылка разбивалась вдребезги, и осколки летели в хим-кабинет.