Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

Полина закрыла глаза и молчала. Она молчала целую вечность, и я до сих пор не могу понять, была ли она в самом деле поражена или ей просто нужно было время, чтобы найти слова. Я думаю все-таки, что она искала слова, потому что она нашла эти слова, и от этих слов даже Валерке стало не по себе.

— Валя, — сказала она, — вы можете не любить меня… вы не любите меня, я знаю… но надо найти в себе мужество оставаться объективным. Справедливым.

— Хорошо, хорошо… Но ведь все должны быть объективными?

— Все, — сказала Полина Васильевна, — все без исключения, — и открыла глаза.

И мне опять мучительно, невыносимо захотелось потрогать эти глаза, как десять лет назад в краеведческом музее я трогала стеклянные глаза пеликана.

Вернувшись к своему столу, Полина повторила тезис о подлости и убожестве высокопоставленного царского чиновника Алексея Александровича Каренина и пообещала несколько ниже раскрыть содержание этого тезиса подробнее.

Мне трудно объяснить, что именно, но что-то с ней произошло. Во всяком случае, теперь ее можно было слушать без усилия, мне даже показалось, что она с интересом слушает свои собственные слова и, может, именно этот интерес к собственным своим словам и заразил наш 10 «Б», в котором каждый себя считает умником, хотя бы потому, что он учится не в 10 «А» или в 10 «В», а именно в 10 «Б», знаменитом 10 «Б».

Скрестив руки на груди, Валерка рассматривал Полину Васильевну. Она видела, что он ее рассматривает, она не могла не видеть этого, но, даю голову на отсечение, ей было сейчас в высшей степени плевать на Валерку. И Валерка это понимал, и на душе у него было пакостно, как у заики, когда слушатели рысцой покидают зал, где он толкает пламенную речь. «Не делай из этого трагедь», — написала я на промокашке.

Едва приподнявшись, он пихнул промокашку под себя и уселся, заложив руки за спину, — поза, которую он не вспоминал уже лет пять, если не все десять.

Полина Васильевна повернулась к окну. Профиль у нее птичий, как у всех людей с выдвинутым носом и отставленным подбородком. Глядя в окно, она улыбалась доброй, безобидной, птичьей улыбкой и крушила гнилой царский режим, державшийся на Карениных.

— А одаренные натуры типа Анны, — она внезапно повернулась лицом к классу, — становились жертвами. Становились потому, что были обременены узкоклассовой моралью, потому что, даже протестуя, они не могли расстаться со своим теплым барским домом, своим вишневым садом.

— Квартирный вопрос, — пробормотал Валерка.

— Пожалуйста, Стрешинский…

— Я? Нет, я ничего.

Полина Васильевна склонила голову: чтобы, сформулировать следующий тезис, ей нужна была передышка. Ничто так не нравится мне, как эта минутная передышка среди урока, когда внезапно умолкает бормашина и притихший, успокоенный мир становится невыразимо прекрасным. В океане тишины вздрагивают, как невидимые звезды бесконечно далеких и таинственных миров, звуки-светлячки. И даже пошлое урчание школярских желудков представляется чудом электронной гармонии и мелодии.

Гармония нездешнего подозрительно упорядоченного мира томила Валерку тяжело и неумолимо, как сорокаградусное июльское солнце. Тревожная Валеркина мысль искала выхода, и руки его беспорядочно сновали по карманам, скамье и в парте. Эти беспорядочные поиски бредущих вслепую рук прекратились, едва на парте появилась бумажка от психиатра. Валерка любовно поглаживал ее, разминал ногтем большого пальца уголки и, складывая пополам, педантично искал идеально точную ось симметрии.

Лицо его быстро приобретало ту глубокую, ту просветленную сосредоточенность, по которой безошибочно опознаются люди, обретшие наконец свой интеллектуальный фокус. «Дана настоящая Стрешинскому Валерию в том, что он действительно страдает шизофренией…»

И печать настоящая — круглая гербовая печать.

Полина Васильевна собралась говорить, искомый тезис окончательно созрел в ее голове, и теперь необходимо было внедрить его, переселить, втолочь — называйте это как хотите — в наши головы.

Я так и по сей день не знаю, и никто в 10 «Б» не знает, какой тезис был нами упущен. И все это по милости Валерки Стрешинского, который вдруг ни с того ни с сего вскочил — он даже руку для приличия не поднял — и с идиотским видом дьячка-придурка прогнусавил:

— Мне отмщение, и аз воздам.

— Не понимаю, — ' сказала Полина Васильевна.

— Мне отмщение, и аз воздам, — снова прогнусавил Валерка.

— Ты можешь говорить человеческим языком! — взорвалась неожиданно Полина Васильевна, и невыразимо прекрасный мир вздрагивающих звуков-светлячков разлетелся вдребезги.