Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

Я говорила им, нашим ребятам, что ничего не знаю, абсолютно ничего, что все получилось случайно, а они опустили головы, как будто им неловко было слушать такую примитивную ложь.

— Ладно, — сказал Вадька, переглянувшись с Полиной, — теперь все видят, как далеко зашла Тереховская. Конечно, — добавил он, — каждый может сбиться с пути, но можно ли считать, что человек просто сбился с пути, если он норовит всех сделать дураками, только бы настоять на своем и выйти сухим из воды? Можно?

Никто не ответил, можно или нельзя, Вадька сам объяснил, что нельзя, и еще добавил, что, по мнению комитета, таким людям, как Тереховская, не место в комсомоле. А десятый класс — это десятый. И тут все ахнули, может, даже не ахнули, может, мне просто показалось, что ахнули, но вмиг все переменилось, как будто содрали маску с неожиданного, и нужно было время, чтобы понять и переварить это неожиданное.

Пока осмысливали и переваривали неожиданное, Валерка вскочил, без спросу занял место у трибуны — Вадька только рот успел открыть — и пошел:

— Это бесчестно, это несправедливо исключать Те-реховскую. Никакого плана она не придумывала, я сам все придумал.

— Зачем?

— А от скуки, чтоб веселее было.

— Так, — сказала Полина Васильевна.

— Так, — подтвердил Валерка, — и Тереховская здесь ни при чем! Так что, если хотите исключать, исключайте меня, а Люська здесь ни при чем.

— И о справке она не знала? — Полина подошла к Валерке вплотную и взяла его за лацкан. — Отвечай, не знала?

— Про справку знала.

— Вот, — сказала Полина и поставила точку.

И все увидели ее, эту точку, отпечатанную в воздухе чернильным фиолетовым пальцем.

А Валерка вошел в раж и завопил, что это провокация, что его ловят на слове, что Тереховская узнала про справку только на том уроке, чуть пораньше других, а до этого ничего не знала. И если так судят комсомольцы, так нате вам мой билет!

Вадька хотел остановить Стрешинского, но Полина Васильевна сделала знак — не надо! — а потом, когда он, накричавшись вволю, умолк, сказала решительно, твердо, безапелляционно, как говорят последнее на последнем суде слово:

— Мы сделали все, чтобы Стрешинский одумался. Но Стрешинский не одумался.

И захлопнула Валеркин билет в своей коричневой из дерматина сумке.

Валерка дрожал. Глаза его, синие телячьи глаза, стали черные и блестящие, как бутылочное стекло. И у меня мелькнула страшная мысль — а может, может, он вправду?.. — и холод пошел забирать меня от кистей к груди.

— Валера, — шепнула я, — Валерик, — а он смотрел в никуда этими черными и блестящими, как бутылочное стекло, не своими глазами.

Я понимала, что мне надо встать, надо выступить, чтобы все узнали правду: Валерка оклеветал себя, никакого плана у него не было. И раньше, когда он говорил, что все получилось случайно, он говорил правду, но ему не поверили, и тогда он стал лгать, чтобы этой ложью, которая убедительнее той правды, спасти хоть кусочек той неубедительной правды.

Я подняла руку, и мне дали слово.

— Ребята, — сказала я, — разве у вас не бывает так: вы говорите правду, а вам не верят? И тогда в другой раз вы придумываете что-нибудь такое, что правдоподобнее правды?

— Бывает, — закричали ребята, — бывает! — а я вдруг разнюнилась, как дурочка, и хоть бы слово — а ни-ни, одни пузыри в фартук.

И пока я утиралась, Полина Васильевна сказала какие-то странные, удивительные слова, что Москва, мол, слезам не верит. И еще повторила их:

— Москва слезам не верит, Тереховская.

Я не знаю, услышал ли еще кто-нибудь эти слова. Скорее всего, нет, потому что сразу за этими словами Наташка стала говорить речь, и все слушали только Наташку.

— Ребята, — сказала Наташка, — мы комсомольцы, и всякое зло — наш враг. А ложь — это зло. И если мы возводим на человека напраслину, значит, мы лжем. А если мы еще заставляем человека самого возводить на себя напраслину, так это уже подлость.

— А зря чесать языком — не зло?

— А кто чешет, Полина Васильевна? — удивилась Наташка, и трудно было понять, на самом деле она удивлена или только прикидывается удивленной. — Я говорю, что думаю: никакого плана не было. Но, конечно, все может быть, и поэтому я предлагаю: нужен до-разбор.

Это просто удивительно, как два, не два даже, а одно слово может всколыхнуть в полсекунды полтораста человек. То они молчали, как околдованные, то завопили хором, в одно слово:

— Доразбор, доразбор, доразбор!

И битый час еще перебрасывались им, этим словом, хотя оно уже потеряло всякий смысл, потому что слова от бесконечного повторения обязательно теряют смысл.