Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

Иногда женщины ни с того ни с сего вспоминали, что вода до третьего этажа не доходит. Пустяк, конечно. извинялись они тут же, пару раз сбегать за водой вниз, но если етирка зимой — летом можно во дворе постирать, — сколько наговоришься, пока допросишься у мужа или сына принести эти несчастные десять ведер воды.

— Ну вот, — восторженно подхватывала Малая, — а о чем я говорю! Они думают, что женщина им прислуга, холуй. Вы скажите им, пусть опять переберутся в свои вонючие подвалы или вернутся в свое Кривое озеро и Злыдню — там не надо будет спускаться с третьего этажа за водой. А что трамвай стоит теперь какие-нибудь пятнадцать копеек, а до Советской власти они ходили на край света и голым задом светили, — про это они забыли? А как тут рядом, пятьдесят километров от нашей Одессы, в Бессарабии и Румынии дохнут с голода безработные — это их не касается! А оборона? Вы знаете, сколько на оборону уходит!

Женщины виновато вздыхали, потому что никто не знал точно, сколько уходит на оборону, но все знали, что, если бы где-нибудь за границей была еще Советская власть, хотя бы в одной стране, чтобы СССР не был одинокий, мы бы уже давно жили, как бог в Одессе.

— Скажите, — требовала Малая, — это факт, что в прошлом году вы не имели ситца, а в этом году имеете? Факт. Мадам Чеперуха, а сколько ты сегодня стояла за колбасой? Если пятнадцать минут, так это тоже много.

— Сегодня я не стояла за колбасой, — пожала плечами мадам Чеперуха.

— Вот, — победно хлопнула себя по колену Малая, — это уже не я говорю, это уже она говорит. А в прошлом году? В прошлом году была колбаса в магазине?

В прошлом году в магазинах колбасы не было — это все знают. Простирочное мыло, керосин, сахар и белый хлеб вспоминают наперебой, понося каких-то неблагодарных людей, которые не умеют ценить благополучия: надо кило сахару — возьми кило, надо два — встань с ребенком или выбей еще один чек в другой кассе. Лишние пятнадцать минут. Но кому нужно сразу два кило сахару? Сахар — не хлеб, и, кстати, детям нельзя чересчур много сладостей — от этого они болеют золотухой. Вот как десятилетний Зюньчик, сын мадам Чеперухи.

— Да, — вскидывается Зюнькина мама, — куда я только не прячу сахар — он все равно находит! Песок он набирает прямо в жменю, а кусковой грызет так, что от мурашек мне холодно делается. Вы смеетесь, вам смешно!

— А что нам — плакать? — возражают женщины, и слова эти не самооправдание, потому что смех не нуждается в оправданиях: просто когда очень весело и на душе легко, почему не пошутить с человеком?

— Иприт, фосген, пурген! Все в форпост!

Голос Малой идет теперь с лестничной площадки — это значит, что на третьем этаже обход закончен и пора спускаться на второй. На втором этаже дело проще — квартир здесь мало, потому что половину флигеля занимает общежитие консервного техникума. Из общежития на занятия в форпост идут только двое — уборщица и еще старушка. Старушка никакого отношения к общежитию и техникуму не имеет: домоуправление, по настоянию Малой, выделило ей, бывшей прислуге, угол в квартире, которая до двадцать девятого года принадлежала ее хозяевам. Хозяев этих, державших промтоварную лавочку на Степовой, выслали из Одессы за спекуляцию, злостный обман фининспектора и контрабанду. Контрабанда состояла, главным образом, в продаже граммофонных пластинок белоэмигранта Лещенко, переправленных из Румынии и Болгарии.

Родственников у старушки не было, и государство назначило ей пенсию.

— Иприт, люизит, фосген, пурген!

Голос звучит уже внизу, у выхода из парадного — напротив, через двор, форпост с настежь распахнутой дверью. У дверей расставляются стулья: форпост может вместить человек сорок, от силы пятьдесят, да и то если вынести детские бильярды, шахматные столики и другой инвентарь, — остальные должны разместиться снаружи, во дворе.

Инструктор из Осоавиахима держит в руках картонную коробку. Эта коробка фигурировала уже на прошлых занятиях — в ней хранятся флакончики с разными отравляющими веществами. Каждый флакончик демонстрировался по меньшей мере десять раз, но никто не жалуется на однообразие — напротив, стоит инструктору запустить руку в коробку, как люди привстают с мест: иначе прочитать надписи на флаконах невозможно.

— Сядьте, все сядьте, — решительно требует Малая. — Что получается, когда все встают? Получается, что каждый становится на голову выше.

— Сядьте, товарищи, — поддерживает ее инструк-топ, — я пройду между рядами, и каждый увидит бутылочку с ОВ. Что в этой бутылочке? В этой бутылочке иприт. Почему он называется иприт? Потому что двенадцатого июля семнадцатого года немцы впервые применили его возле города Ипр, в Бельгии… Где карта?