Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

Он заметил наше смущение и, собрав всех в кружок, заговорил совсем другим голосом — голосом заговорщика:

— Дети, скажу вам по секрету: я волшебник Шурум-Бурум. Я знаю: вам нужен футбольный мяч. И детский велосипед с моторчиком, скорость двести километров в час. Угукай не угукай, а двести километров — это таки сто и еще раз сто. А из чего все это? Из сырья. А что я делаю? Как раз собираю — ну, хлопчики, живей! — утильсырье, совершенно верно, утильсырье. Умные дети — сразу видно. Особенно этот мальчик с чубчиком. Он, наверное, чемпион по шахматам?

— Нет, нет! — хором закричали мы. — Борька не чемпион, Шурка — чемпион.

— Конечно, Шурка, — живо согласился с нами старик. — Я просто не заметил его: он стоял у меня за спиной. Так вот, Шурик, ты будешь начальником.

— Начальником? — удивились ребята. — Каким?

— Каким? — сурово, как учитель в классе, когда ученик не может ответить на самый простой вопрос, произнес старик. — Кто скажет? Никто? Хорошо, я сам скажу. Он будет начальником команды по сбору сырья. Главный склад здесь, в углу, возле пожарной лестницы. Где собирать сырье? Всюду. Чердак, комната, ванная, кухня, подвал — утиль можно найти везде. Он как железо и алмазы — они у нас под ногами, а мы их не видим. Он как золото в морской воде, как жемчуг в океане. Он как эти камни, по которым вы ступаете. Чем они были раньше? Они были грязью, которую извергают вулканы Италии. А теперь? Теперь они защищают нас от грязи. Дети! Вокруг нас богатства, а мы топчем их своими ногами. Вперед, дети! Добро принесет нам добро.

Через минуту мы были на чердаке. В голубом небе проплывали легкие и чистые, как белоснежный дым, облака, но временами казалось, что это мы плывем, а они, эти облака, неподвижны.

Шурик взобрался по лестнице на крышу и пальцем поманил нас к себе.

Город сверху казался совсем незнакомым. Даже соседние дома были до того неузнаваемы, что никто не хотел верить, будто это те самые дома, которые мы видим каждый день. Вблизи крыши четко отделялись одна от другой, а вдали они сливались в одно сплошное горбящееся жесткое покрывало, и это казалось столь же несомненным, как сходящиеся в конце длинной и прямой улицы рельсы. Шурик уверял, что это нам только кажется, но в словах его не было той твердости, которая способна разрушить веру человека в свой глаз.

Ползком мы забрались на гребень двускатной крыши и спрятались за широкими дымоходами.

— Я боюсь, я хочу вниз, — тихо заскулил Горик.

— Чего нюни распустил? — прикрикнул на него начальник. — А в футбол захочешь играть!

Горик продолжал всхлипывать, но уже втихомолку.

Крыша недавно ремонтировалась, и куски старой жести, почему-то еще не убранные, лежали огромными темно-ржавыми пятнами на красной поверхности новой чугунной кровли.

Переползая с места на место, мы собрали всю жесть и тихонько переправили ее на чердак.

Но впереди был еще непочатый край работы.

На чердаки давно уже, много лет, выбрасывали хлам, которому настоящее место в мусорном ящике. Сплющенные ведра без ручек, безногие примусы, баки из-под краски, плетеные корзины и деревянные ящики с тряпьем, от которого исходил удушливый запах пыли и времени, — все это громоздилось беспорядочно, как обломки камня на развалинах старых домов. Наши мамы называли чердачное барахло заразой. Но мы были другого мнения. Разве не здесь мы нашли завернутую в пергаментную бумагу саблю с насечкой «1876 г.»? Разве не здесь мы нашли десять тысяч николаевских рублей в простой фанерной шкатулке, покрытой желтыми морскими ракушками? А русские книжки, в которых были буквы, похожие на твердый знак, но которые не были твердым знаком? А патефон с огромной трубой, как рупор громкоговорителя? Что и говорить: мамы — это, конечно, мамы, но ведь и мы не дураки.

Когда шагаешь по чердаку, жильцы шестого этажа всегда бывают обеспокоены: то они уверяют, что потолок осыпается, то всяких воров подозревают.

Мы старались ступать на балки и разговаривали шепотом. Это усиливало ощущение таинственности и свершения запретного. Горик уже не хныкал, а только жаловался, что ему попадаются тяжелые вещи.

Собранные в одну кучу тряпки, обломки кухонной утвари и рваная обувь составляли целый холм. И по мере того как он рос, ребята все чаще останавливались, чтобы полюбоваться им, и все реже пополняли его.

Наконец Шурик тихонько свистнул.

— Айда, ребята, кончай! Теперь надо все снести.

— Так ведь заметят нас, — возразил Борька.

— Мама будет бить меня, — опять захныкал Горик, но никто даже не взглянул на него.