Аркадий Львов - Большое солнце Одессы

— Товарищ, товарищ, друг, ну, успокойся!

Наконец, папа отпустил того. Сплюнув на снег, — слюна была красная, — тот поднял свою ушанку с гречкой, напялил на голову, перемотал шарф и пошел, бормоча:

— Псих! Малахольный! Ну, ничего… ничего…

Папа вытер рукавом губы, расстегнул пальто и вынул часы из карманчика под поясом брюк.

— Давай, — сказал папа.

Человек с биржи удивился:

— Что давай? Ты мне ничего не должен — я тебе ничего не должен.

— Я согласен, — объяснил папа, — за пять.

— Он согласен! А зачем мне твой трактор? Зачем?

— Подожди, ты можешь подождать секунду! — остановил его папа. — Ты же сам давал мне пять. Давал или не давал?

— При чем тут давал или не давал? Мне не нужен твой трактор. Я знаю, он совсем свежий, только что с конвейера — я читал об этом сегодня в библии. Но он мне не нужен.

— Но ты же сам давал. Сам… — тихо повторял папа.

— Опять двадцать пять! Ты что, измором хочешь меня взять?

Папа с трудом уговорил его: он согласился взять лонжин за четыре и все время доказывал, что еще одна такая коммерция — он останется без штанов.

— Чтоб я так был здоров, — клялся он, отсчитывая бумажки, на которых человек в парике, — только ради него: у меня тоже пацан дома, в первый класс ходит.

Вечером мама испекла оладьи. Она все время заставляла меня ждать, пока оладьи не остынут, потому что от горячего теста бывают колики в животе и даже умереть можно.

Папа сказал, что если бы к этим оладьям еще повидла, тогда…

— Когда человеку хорошо, — перебила его мама, — грех желать, чтобы еще лучше было.

— Тынды-рынды, — возмутился папа, — значит, живи как живется?

А мама продолжала свое:

— Хорошему нет предела — пусть не будет хуже.

Папа махнул рукой: такие разговоры, объяснял он уже сто раз, можно вести до второго пришествия.

Я спросил, что это — второе пришествие, и папа сказал, что первое пришествие было две тысячи лет назад, когда бог Иисус Христос, которого на самом деле не было, пришел на землю. Потом папа начал говорить про религию: кто и зачем ее выдумал, кому нужен бог и кому он не нужен. Но мне трудно было слушать, как раньше, потому что Семка Кроник, который живет за стеной, уже пришел со второй смены из школы и орал, как подстреленный, песню про малахольного:

Товарищ малахольный, Скажи ты моей маме, Что сын ее погибнул на посте.

Раз, две!

С винтовкою в рукою И с саблею в другою, И с песнею веселой на усте.

Раз, две!

Потом он стал распевать дурацкую песню про ур-каганку Мурку: здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая, здравствуй, дорогая, и прощай!

У нас во дворе живет одна Мурка — пять дней назад она выпила бутылку йода, за ней приехала скорая помощь и отвезла ее в родильный дом. А через два дня она вернулась домой. Говорят, еще немного — и у нее сгорели бы от йода все внутренности.

Я спрашивал, зачем она пила йод, если от него могут сгореть все внутренности. Мне отвечали, что это не мое дело, и вообще дети не должны повторять каждое слово за взрослыми.

Мама села строчить свои рукавицы, папа вынул из пиджака свежую "Правду” и сказал, что скоро можно будет не выписывать "Чорноморську комуну”, потому что "Правда” теперь приходит на четвертый день, иногда даже на третий, а наша местная — на второй, так что разница в один день.

На Урале — Урал почти Сибирь, четыре тысячи километров от Одессы, — две магнитогорские домны, которые только недавно задули, начали давать по две тысячи тонн чугуна в день. А в Кузнецке, до которого с Урала надо ехать поездом еще трое суток, сдали досрочно две мартеновские печи и первый советский блюминг. На стройке люди работали круглые сутки. Ночью площадку освещали прожектора, ночные смены не хотели снижать выработки. Когда вдруг появлялись плывуны, комсомольцы продолжали рыть землю, стоя по пояс в ледяной воде.

— Шутка ли сказать, — вздыхала мама, — в ледяной воде до самого пояса! Не дай бог, ревматизм, воспаление легких…

— Ревматизм, воспаление легких, ангина, коклюш! — разозлился папа. — Кому нужна эта болтовня! А в окопах не было ледяной воды? А вшей в окопах не было! А босиком по снегу, а три дня без куска хлеба, без глотка воды! Много она знает.

Папа правильно говорил: откуда мама могла знать про это — она же не была на гражданской войне. А папа был.

— Много она знает! — сердито повторил папа, и вдруг с коридора рванули нашу дверь и голосом мадам Чеперухи крикнули:

— Торгсин горит!

— Торгсин! — пришла в ужас мама. — Боже мой, это же возле нас!