Кевин Барри - Ночной паром в Танжер

Трахались они неистово. Она плевалась, кусалась и ругалась. Он нес какую-то гребанутую херню. Полоса синего-синего неба в прогале между шторами; его рука между ее ног. Пики и хлюпы, нежные глотки друг от друга, и нам целый день нечего делать, Синтия, да ничего делать и не надо.

Днем они гуляли по Барри-Готик. На древних узких улицах горбились горгульи, шептались фонтаны. Они примеряли одежду в стильных бутиках. Слушали хаус на кассетах из Корка и The Pixies – но только три первых лонг-плея. Поставку, которая вышла из Сеуты, приняли в ясную ночь в Айрис на побережье полуострова Беара, что принесло еще восемьдесят тысяч фунтов. Синтия спрашивала, можно ли лишить Чарли доли.

В дождливый день в конце пассажа на улице Портаферрисса они набили себе татуировки – каждый сделал маленькое число 13 над левой грудью.

За цинковой стойкой бара, известного своими анчоусами, на Пласа-де-ла-Вилья-де-Грасия, в районе Грасия, Морис больше часа тихо говорил за маленькими стаканами пива «Эстрелла Дамм», пытаясь успокоить нервы Чарли Редмонда, который два дня назад в Дептфорде убил человека.

Проблемы меня сами находят, говорил Чарли, и шальная слеза скатилась по его сентиментальной щеке. Я их не ищу, Морис. Они сами стучатся в дверь. Проблемы. С жирной наглой рожей.

Здесь с тобой пока что все будет в порядке.

В порядке? Это ты, блин, не видел, что я оставил на полу в туалете на Барфлер-лейн.

Плечи Чарли нахохлились от несправедливости. Синтия не хотела, чтобы он приближался к ним и на тысячу миль.

Можем пристроить тебя в Малаге, сказал Морис.

Уже меня гонишь?

Снаружи на площади сидел мальчишка-оборванец с флейтой и старым псом на поводке, и, пока мальчишка фальшиво играл на флейте и что-то напевал своему старому больному псу, пока поднимались к небу ломаные ноты, Морис поднялся из себя и увидел всю сцену сверху: площадь перенимала темные оттенки вечера – тихие и бархатные тона, – и по ней быстро шла Синтия.

Она вошла в кафе – и он снова оказался в своем теле. Она обняла Чарли и поцеловала в щеку. Сделала через его плечо Морису страшные глаза – сплавь его отсюда нахрен. Но безопаснее было держать Чарли Реда поблизости.

В неторопливые вечерние часы улицы Грасии почти опустели. Он позвонил матери из таксофона на площади.

Тебя кто-то искал, Мосс, сказала она. Причем самый мутный молодчик из всех, кто только напяливал костюм.

Костюм?

При полном параде, сказала она. Пришел весь такой.

Он понял, что мать знает все.

Я ничего не сказала, Морис. Стояла и разыгрывала дуру. А наш субчик – он только глянул на меня, с улыбочкой такой, да говорит… «Он все еще в Испании, миссис?»

Синтия сказала: когда мы отсюда уедем, то купим бар. Будем получать процент.

На следующий день он внес первый взнос за бар в Эшампле. Они знали, что город поднимется. Гуляли по нему по вечерам. Держались подальше от Барри-Хинес, потому что там из каждого подъезда пел героин. Наняли мазохистку из Сиджеса по имени Лаура, чтобы занималась баром по вечерам. Она привлекала клиентуру – других мазохистов, и скоро барыши удвоились.

Но что нам самим делать, Морис?

Ну что. Вечный вопрос.

В смысле, кто мы, нахрен, такие?

О, у нас очень древняя профессия, сказал он. Мы торговцы.

Округа Страуд-Грин. Кости Лондона. Свет слабый и извиняющийся. Дилли в детской качалке – жутковато молчаливая, с широкими глазами. Синтия отошла на часок прогуляться. Перед домом весь день простоял белый фургон. Эльф в качалке удостоил полуулыбкой – сердцеедка ты моя. Морис смолил в окошко косяк. Сейчас Чарли Редмонд скрывался в долине Маам. Все пошло коту под хвост. Кроме денег – потому что деньги по-прежнему были баснословные.

И вот она приходит с улицы, с вытянутым лицом. В последнее время ее было все сложнее понять. Их обоих прибило зимой.

Она взяла у него косяк. Мрачно затянулась. Пришла с холодом дня на щеках. Февраль – у кого ни спроси, богомерзкий месяц. После родов она отощала. Ему хотелось обратно в Испанию. Лондон – серый, как голуби, серый, как пепел с окурков, грязный, как кладбище. Большой страх, тяжелое молчание – не из-за наркотиков ли на ранней стадии беременности ребенок теперь таращится на них из качалки, как гребаный зомби?

А еще грозится приехать его мать. Хоть под самосвал бросайся. Глухой гром вечерних поездов. Лицо Синтии – есть там вообще что понимать? «Что сейчас, что дальше?» Она устала и зачахла; нервы раздергало. Они разделили между собой дурь.