Евгений Никитин - Про папу. Антироман

– Ты привёз мне ноты?

– Извини, забыл.

– Такой же, как твой папаня, – сообщила она с бабушкиной интонацией. – Занят только собой. Ты же знаешь, что ноты можно достать только в Москве.

Мы не виделись целый год.

Я побрёл в гостиную. Посреди комнаты стоял гроб, и в нём лежала бабушка. Ей зачем-то вылепили новые черты лица, так что оно стало совершенно чужим. Поэтому я даже не очень расстроился. Красные губы отчётливо выделялись на этом белом, припудренном лице.

На балконе курил отец.

– Ну привет.

– Не думал, что ты приедешь, – тихо сказал я.

– Я очень уважал Зою Максимовну. А как ты сам? Ты же с ней жизнь прожил.

– Давно это было. Я и забыл.

Я хотел заплакать, но ничего не вышло. В детстве отец запрещал мне плакать, и в какой-то момент я просто разучился.

– Если бы ты жил со мной, я бы сделал из тебя человека.

Он придушил окурок и посмотрел куда-то в сторону, словно боялся меня.

– Ты сам ушёл.

– Я хотел тебя забрать, это твоя мать не дала. На самом деле она тебя погубила. Я бы отдал тебя в лучшую школу в Москве. Стал бы настоящим художником.

– Дачи бы новым русским расписывал?

– А что, на стройке лучше? – рявкнул он.

Я повернулся и ушёл к матери на кухню.

– Чего он там рычит? – осведомилась мать.

Она всё слышала – окно кухни выходило в ту же сторону, что и балкон.

– Как обычно.

– Он ничего не понимает.

Это было правдой. Он ничего не понимал. Впрочем, мама тоже. Уже много-много лет.

Я работал на стройке потому, что мне нравилось название моего занятия – учётчик песка. Будто я скрупулёзно подсчитывал каждую отдельную песчинку в огромных песочных часах, висящих в центре Вселенной. На самом деле я считал машины с песком. Я приходил домой и был предоставлен сам себе. Я гулял по городу, заходя в необычные переулки, заглядывая во дворики и пробираясь в заброшенные дома. Конечно, я больше не надеялся найти машину времени, но делал это по привычке. Уже подростком я понял, что создать машину мне никогда не удастся, а в период полового созревания перестал её искать. Но привычка бродить по тёмным закоулкам сохранилась. Я возвращался домой и садился рисовать. Люди с суровыми, обездвиженными лицами глядели с моих картин на песочные часы, возвышающиеся над миром, из которого ушла надежда. Я никому не показывал свои картины, потому что не понимал, зачем.

Мать позвала отца на кухню, и мы сели есть. Отец с матерью что-то обсуждали. Вспоминали бабушку. Несмотря на длинные, неловкие паузы между фразами, они на мгновение увлеклись друг другом и оставили меня в покое. Я задумался и стал глядеть в окно, где наматывал круги вокруг двора мальчишка на обшарпанном советском велосипеде «Школьник», точно таком же, как был когда-то у меня.

– Что ты ешь-то еле-еле? – спросил отец. – Как будто насильно в тебя запихивают.

«Весь в мать» не прозвучало, оно как будто проступило в воздухе. Стало ясно, что папа забылся и нечаянно вошёл в роль главы семьи, оказавшись в ситуации «все вместе за столом», которая не возникала с тех пор, как они развелись. Мама собиралась что-то сказать, но не придумала, что именно, и поэтому странно пялилась на меня.

Однажды я понял, что мои родители – это космические пираты. Возможно, те самые – Весельчак У и Крысс с планеты Крокрыс. Как и полагается космическим пиратам, они были социальным атавизмом. Всю жизнь они занимались только собой, а меня спихнули бабушке и вспоминали о моём существовании, когда им хотелось чего-нибудь этакого. В Будущее таких не берут, чтобы потом не бороться с ними по всей галактике.

Я набрал воздуха в грудь.

– Папа, давай-ка закончим с этим сразу. Я медленно одеваюсь, медленно ем, я инфантильный и не оправдал твоих надежд. Всё должно было быть иначе, но сложилось, как сложилось. Давай мы просто сделаем (тут я слегка запнулся) всё как нужно и разъедемся по домам.

Начались какие-то крики, доводы, но я, как в детстве, расщеплял предложения на отдельные слова. Так они становились безопасными, ничего по отдельности не знача. В детстве я, конечно, всё равно переживал. Теперь же меня охватило холодное безразличие. Я не любил своих родителей, не презирал их, не злился и не обижался, мне просто было плевать.

Я представил, что будет, когда они умрут. Вот я лежу в постели, но ещё не сплю, и раздаётся телефонный звонок, и в трубке:

– Их больше нет.

Всё.

Вернувшись в настоящее, я понял, что наступило перемирие. Родители сидели с отсутствующими лицами и пили чай. Потянулся народ, какие-то родственники и соседи. Все они знали меня, только я не помнил и не узнавал их. Я, папа и четыре непонятных родича несли гроб. Впереди маршировал духовой оркестр. В удушливом музыкальном дыме, спиной к оркестру плыл дирижёр со скорбным морщинистым лицом – он не оборачивался, и музыканты играли вразнобой. Мы прошли по бывшей Ленина и направились к еврейскому кладбищу. Человек в чёрном положил мне носовой платочек на голову и стал читать из книжки молитву, слова которой, как мне шепнул кто-то из стоящих рядом, он не понимал. Мама плакала, отец тоже стоял с платочком на голове и что-то прибарматывал, смешно шевеля бровями.