Евгений Никитин - Про папу. Антироман

– Когда Елизавета была маленькой, она всех любила. Бывало, придёт и говорит: «Я люблю тётю Таню». Или: «Я люблю дядю Васю». Что за тётя Таня, что за дядя Вася? Ума не приложу. Но она их где-то находила и сразу любила. Даже неловко спросить, что за люди. И хотелось бы узнать, и страшно. Но сегодня я сижу здесь и вижу всех вас собственными глазами. Поэтому давайте выпьем.

Выпили.

– Не скажите, – возразил поэт Койфман. – Не любит меня она. Её вниманием обойдён я.

– Почему ты всегда говоришь с инверсиями? – спросила Лиза.

– Хотя бы не с анаколуфом, – заметил Колян.

Снаружи потихоньку наставала осень, но листья не желтели, потому что желтеть было негде: деревья тут почти не росли. Поэт Койфман ожесточённо вгрызался в чесночный сухарик. Мне стало его жаль, и я тоже взял сухарик, из солидарности. Но поэт Койфман решил, что я его пародирую и, посмотрев на меня уничтожающе, пересел на другой конец стола.

– У вас, поэтов, всё слишком экзальтированно, —заявила Маша мрачно. – Это ваше «доброе добро» и «любовная любовь»…

– Какая «любовная любовь», ты о чём?

– Да так. Работала у меня девушка. И была она вся такая лёгкая, воздушная, прям не знаю. Хотела быть всех добрее. Я ей говорю: у тебя то-то и то-то неправильно, нужно сделать так-то и так-то. Очень корректно даю обратную связь.

– А она?

– А она говорит: это у вас просто любви не хватает. И, мол, я недостаточно добра для добра.

– Она писала стихи?

– Да нет.

– А причём здесь тогда поэты?

– Не знаю, – сказала Маша. – Но похоже на поэтов.

– Мы совсем не такие.

– А я думала – такие.

– Это стереотип. На самом деле поэты холодные и прагматичные, как я.

Маша посмотрела на меня и захохотала.

Я не понял, над чём она смеётся. Но вспомнил, как много лет назад Маша пришла в гости на Новый год и плачущим голосом рассказала, как наш знакомый, тоже малоизвестный в узких кругах поэт, по фамилии Копатьев, подвозил её домой.

У Копатьева из носа кокетливыми пучками росли седые волосы, но он об этом не знал. И вот этот Копатьев с волосами в носу подвозит Машу и на прощание как бы целует. Но не совсем скромно. «Он начал всю меня целовать», – сказала Маша. И вот Маша ждала уже неделю продолжения романа с женатым Копатьевым. А он молчал. На этих словах из одного глаза Маши выкатилась слеза, как сейчас помню.

Я ужасно разозлился на Копатьева и наутро ему позвонил. Сдерживая себя, холодно сказал в трубку:

– Петя, помнишь Машу, ты её подвозил?

– Помню-помню, прекрасный человек, очень душевно мы съездили…

– Я так понимаю, между вами что-то происходит.

Ты будь с ней поосторожнее. Не травмируй.

– А что такое, Женя, что ты так переживаешь?

– Ничего, – сказал я. – Просто я её как бы… курирую.

Копатьев неожиданно захохотал.

Иногда я понимаю, над чем они смеялись.

Я стоял посреди винного магазина, уткнувшись в телефон, пока меня кто-то со всей дури не хлопнул по спине.

– Ты чего тут гондонничаешь? – спросили меня.

Я поднял глаза и увидел молодого поэта, которого смутно знал в лицо по разным мероприятиям. Вопрос я не понял.

– Привет-привет, – сказал я. – Как дела?

– В смысле хау дую ду? Спасибо, хорошо. Сам как? Всё семинаришься?

– Уже нет. Хотя иногда – да. Захожу к Кубрику 5 5 Имеется в виду поэт и ведущий мастер-классов Алексей Кубрик, а не режиссёр Стэнли Кубрик. , бывает.

Молодой поэт засмеялся.

– Раньше я тоже к ним ходил. Веденяпин, Костюков, Кубрик… Как закатают в дерьмо – мало не покажется!

– Дело такое…

– Помню, после одного семинара все ко мне подходили и спрашивали: «Как ты можешь после этого писать? Я бы бросил». Одна девушка сказала, что повесилась бы после такого! Ты, спрашивает, как можешь после такого жить? Я б, мол, не смогла.

– А ты?

– А что я, – на лице поэта появилось гордое выражение. – Я решил: раз так, я освою всё это так называемое «мастерство»: ямбы, хореи. Всю эту херню.

– И как? Освоил?

– Ещё бы! Я несколько лет во всё это втыкал! И теперь считаю, Кубрик может у меня отсасывать по мастерству!

Я аж вздрогнул.

– Кубрик – чего?

– Да все они: Веденяпин, Костюков, Кубрик! Могут теперь у меня отсасывать по мастерству. Ну ладно! Я пошёл. Будь здоров!

Пока я смотрел ему вслед, у меня возникло острое ощущение полной бессмысленности своего существования – и в литературном процессе, и вообще. Я думал об этом, пока покупал вино, пока ехал в электричке, и вплоть до папиных дверей.