Евгений Никитин - Про папу. Антироман

– Я не хочу терпеть! – плакал я.

– А ты представь, что из плена бежишь, а за тобой фашисты гонятся, – предлагал папа. – Хочешь не хочешь, а побежишь! Спасай свою жалкую шкуру! Бежим!

И он убегал вперёд, в ночь.

Я бежал за ним несколько шагов, потом снова останавливался от боли. Папина фигура с гиканьем пропадала из виду, и я вдруг оставался один в темноте. Куда-то исчезали все звуки, я не слышал даже папиных шагов. Как вернуться в садик, я не знал, и как попасть домой – тем более. В эти моменты, после нескольких секунд оцепенения, во мне вдруг просыпалось ясное и холодное ощущение своего присутствия. Мысли прояснялись и становились точными и острыми, как лезвия. Полное спокойствие, расчёт, порядок действий. Я начинал даже видеть в темноте. План: идти вперёд, мимо фашистов, если они всё-таки существуют, – прокрадываться. Рано или поздно я встречу каких-нибудь людей и спрошу, как пройти к парку Пушкина. А там уже близко. Я поднимал с земли камень поувесистее – защищаться от фашистов – и настороженно шёл вперёд. Папа в это время обычно прятался где-нибудь в кустах и неожиданно выскакивал из них, рискуя получить камнем по башке.

– Па-ра-ра-рам! – кричал папа. – Па-ра-ра-рам!

Это были знаменитые четыре звука из 48-й симфонии Бетховена. Па-ра-ра-рам! Па-ра-ра-рам! В этот момент лицо папы прорезали глубокие морщины, каждая – глубокая, как трещина на коре дерева. Он раскидывал руки-ветви и судорожно двигал ими, словно молния ударяла в ствол. Одна, вторая! Па-ра-ра-рам!

– Твой час настал! Твой смертный час! – выпевал папа. – Ты окружён! Со всех сторон!

Я молча смотрел на папу, за спиной которого подрагивала луна. Так обычно дрожит отражение луны в воде какого-нибудь пруда. Небо было прудом, из которого вылезал папа, оживший обломок давно затонувшего дерева.

– Беги! Я их задержу!

Это сами «силы родной природы» вставали на пути захватчиков. Луна светила им прямо в глаз и слепила. Папа-водяной готовился утопить фашистов в пруду. На небе собирались тучи и начинали сбрасывать воду на головы врагов. Видимо, поэтому ни одного фашиста в пределах видимости никогда не было. Они разбегались. Мы с папой оставались совершенно одни.

В такие моменты папа подходил ко мне, заметно разочарованный. Он, видимо, очень хотел настоящей схватки.

– Па-ра-ра-рам… – неуверенно говорил он, разглядывая меня. – Ты почему не бежал? Я же кричал тебе – беги. Я бы их задержал.

Но я просто не знал, куда бежать. А если бы папа меня потом не нашёл? Что тогда?

И вот сейчас я снова оказался здесь, спустя тридцать два года. Я всегда хотел вернуться назад и прожить свою жизнь ещё раз, но так, чтобы всё помнить и всё исправить.

Я посмотрел на свои ноги и засмеялся – я был одет в то же тряпьё, в котором ходил на работу: джинсы, рубашка, туфли – нет, ничего особенного, но сейчас это казалось смешным. При падении из окна я страшно измазался и выглядел, наверное, дико. В карманах у меня лежали пачка сигарет, мобильник, карточка банка и билет на метро. Интересно, что там сейчас происходит без меня? И происходит ли что-то или эта временная линия просто обрублена и всё, что я помню – как бы никогда и не существовало?

Возможно, там всё осталось по-прежнему – и другой я занял моё место. Другой я придёт домой, тихий, неслышный, незнакомый своим соседям, повернёт ключ в замке – клик-клик – и за дверью будет стоять только ничего не понимающий кот, потому что коты интуитивно чувствуют такие вещи. Но кот постепенно привыкнет, потому что новый я будет заботиться о нём точно так же, как прежний я, и, по сути, отличаться от меня не больше, чем отличается человек наутро от себя вчерашнего.

Мы неформально общались: я курил, а Колян гладил Лизу по щеке. Я старался не смотреть, но глаз всё равно съезжал вбок.

– Как женщину я тебя не люблю, – сообщил Колян как бы нам обоим и понюхал ладонь. – Но сексом бы, наверное, занялся. Любовь – это ерунда. Женщина приходит – женщина уходит. Ты для меня дороже женщины. Ты – моя ученица. Ученики – это моё продолжение. С твоей помощью я себя распространяю.

Ходили слухи, что Колян ни разу не мылся с тех пор, как закончил Литинститут. Зато вроде бы он однажды взял и пожертвовал орган для больной девочки.

– А вот я тебя – люблю, – сказала Лиза.

Колян пожал плечами.

– Колян Эрнестыч! Лизочка! Никитин! – донеслось снизу. – Мы вас ждём! Лизок говорит тост!

Мы вернулись за стол. Лиза не смогла придумать тост, и слово взяла её мама.