Евгений Никитин - Про папу. Антироман

Нас привели в какую-то древнюю, видимо, сталинскую квартиру. В ней были высокие потолки. Я вспомнил, как литературный критик Анкудинов написал обо мне, что я типичный москвич и пишу про высокие потолки, хотя в то время я не видел никаких высоких потолков и жил в Москве нелегально, без регистрации, будучи гражданином Молдавии с пропиской в Дортмунде. Собственно, этот высокий потолок был первым высоким потолком, который я увидел. Я порадовался, что уже заранее написал про эти потолки; во всяком случае, так утверждает наша критика. Что до меня, то я не нашёл у себя ни одной строчки про потолки, но со стороны виднее.

Естественно, что за этими мыслями я совершенно отключился от окружающего мира и не заметил, как всю комнату уставили какими-то художественными работами, разлили вино и накрыли на стол. Из работ мне больше всего понравился поставленный на табуретку писсуар, которому пририсовали усы – называлось это «Фонтан с усами». Я сказал кому-то, что это уже было у Марселя Дюшана, но какая-то утончённо выглядящая девушка объяснила мне, что эта работа – в традиции Дюшана, и что она сама тоже раньше работала в такой традиции. Оказывается, в Москве трудно найти дешёвый писсуар, поэтому эти работы обходились неимоверно дорого. Она всю Москву обыскала в поисках писсуаров. Я сообщил, что однажды видел писсуар посреди леса. Нет, посреди леса они не пробовали найти писсуар. Что ж, не в каждом лесу можно обнаружить писсуар, не так ли. Было бы грустно, если бы леса были заставлены писсуарами. Я покритиковал чрезмерный академизм «Фонтана с усами» и предложил, чтобы для развития идей Дюшана художник вступал во взаимодействие со своей работой на глазах у зрителей. Но, позвольте (она задумалась)… это, кажется, уже делал Тер-Оганян. Значит это была бы работа в традиции Тер-Оганяна, так я ответил.

Лиля выскочила вперёд и объявила, что сейчас выступит музыкальная группа. От толпы гостей отделились девушка и парень. Парень ударил по струнам. Он бил и бил по ним, словно забыл, что ещё надо другой рукой зажимать какие-то аккорды, потом поднял голову и крикнул:

– Всё нормально!

После этого он снова стал бить по струнам. Девушка сидела рядом на табурете и болтала ногами. Она была очень даже ничего и в целом скрашивала неблагоприятное впечатление.

Одна зрительница, видимо, поклонница этой группы, выскочила вперёд с деревяшкой, гвоздями и молотком, которые до этого служили частью какой-то инсталляции, легла на пол и стала в такт вбивать гвозди в деревяшку.

В этот момент в дверь постучали, и в комнату вошёл мент. Он был очень недоволен и сказал, что на нас поступила жалоба, и всем следует разойтись. Я удивился оперативности работы нашей милиции (или полиции?), но потом понял, что мент, скорее всего, просто живёт этажом ниже.

От художницы Лили я переместился в Медведково. Там я снимаю комнату по соседству с двумя геями, Пашей и Романом. Они живут в одной комнате, я – в другой. Дверь в свою каморку я на ночь запираю на замок. На всякий случай.

В этой предосторожности, впрочем, нет необходимости. Геи совсем не опасны и очень добры ко мне. Паша – мой дядя, а Роман пишет стихи.

На полу у меня лежит сумка с вещами. Там носки, трусы, рубашки и свитера. Рядом с сумкой стоит гитара и два пакета с семейными фотографиями и детскими тетрадками. Больше никакого имущества у меня нет и по наследству не перейдёт.

Думаю, я принадлежу к пролетариям. У пролетария нет ничего, кроме его рабочих рук. У меня нет ничего, кроме головы. Про мои руки толковать нечего. У меня они из жопы растут.

С двух сторон комнаты тянутся стеллажи. Один стеллаж полностью заполнен фантастикой. Муж хозяйки квартиры купил эту фантастику у своего друга по кличке Борода, чтобы таким образом подбросить ему денег.

Борода любит разбивать кулаком деревяшки и кроме этого, кажется, мало на что годен, зато он сохранил детскую непосредственность и живёт в воображаемом мире самураев и космических первопроходцев. Он вызывает у меня симпатию.

Как-то он стукнул своего отца пяткой по лбу. Кажется, он воевал. У Бороды нет бороды.

Больше я о нём ничего не знаю.

У меня стоят его книги, вдоль всей правой стены. С цветастых обложек смотрят мускулистые парни с бластерами. Они ужасно круты. А вот и мошенник Джимми ди Гриз, космический аналог Остапа Бендера. Он довёл до совершенства технику отъёма денег у инопланетян, только в отличие от Остапа он не чтит Уголовный кодекс. Сломать психику этому парню невозможно, недаром его кличут Крысой из нержавеющей стали. Джимми – такой же символ девяностых, как и акционерное «Общество гигантских растений», прообраз МММ из пророческой книжки для детей, ставших в девяностые взрослыми.