Евгений Никитин - Про папу. Антироман

– А чем вы собирались кормить кошку?

– Собственной плотью, – ответил я.

– Ага, – сказал работник социальной службы, ничуть не удивившись, и сделал себе в бумагах какую-то пометку. – Очень хорошо. Вы пока свободны. Можете идти, герр Никитин. Фидерзейн.

Я пошёл домой. По дороге у меня в голове крутилась грустная песенка:

– Эта работа слишком лёгкая для меня, – сказала девушка Лена группе немецких говновозов во главе с представителем социальной службы. – Я готова к более тяжёлой работе.

– Чем же вы занимались в России? – боязливо спросил представитель.

– Я работала в литературном журнале, – гордо сообщила Лена.

– Вау! – сказали говновозы.

– Разве это тяжелей, чем убирать говно? – спросил представитель.

Он выглядел немного растерянно.

– Нет, не тяжелей. Это ровно то же самое, – сообщила Лена. – Только в журнале ты точно знаешь, чьё говно.

Девушка Лена не была похожа на героиню труда. Это была худенькая, маленькая девушка в больших очках на длинном носу. Представитель социальной службы запрещал себе влюбляться в неё, опасаясь подозрений в педофилии, а говновозы ухаживали вовсю.

– Когда знаешь, за кем убираешь, становится трудно каждый день общаться с этими людьми, – продолжала Лена.

– А зачем ты каждый день общалась с этими засранцами? – спросил один из говновозов, молоденький молдаван, сосланный на эту работу за тунеядство.

– Я любила то, что они делают, – вздохнула Лена, – и могла найти общий язык только с такими людьми. После работы я отправлялась на их сборища. Они были мне так же дороги, как вы, друзья.

– Зачем же вы уехали, Лена?

– Это всё Путин, – сказала Лена. – Постоянное ущемление моей свободы. Жить, писать стало невыносимо. Но это не главная причина.

Лена вздохнула и грустно добавила:

– Главная причина – невозможность карьерного роста.

Под окнами немецкой гимназии стоят теннисные столы. Однажды герр Шульце, учитель математики и муж фрау Шульце, учительницы философии… нет, я не о том говорю. Однажды в семь утра человек с белым лицом прыгнул из окна четвёртого этажа и разбил голову о теннисный стол. Он мгновенно умер, а в кармане его брюк нашли мобильный телефон, на котором была ровно одна смс-ка.

Мне показали эту смс-ку. Она написана человеком, который абсолютно не чувствует, как нужно составить фразу на немецком языке. В переводе она звучит примерно так (я не стану имитировать ломаную речь):

«Вчера связала себе шерстяные носки – они получились похожими на бумеранги. Жалко, они не прилетают утром, когда перед сном зашвыриваешь их куда-нибудь».

«Наверное, ему писала русская девушка», – подумал я и стал воображать невесть что. Русская девушка из Петербурга, она приехала в прошлом году по обмену и герр Шульце полюбил её. Теперь она вернулась назад и пишет ему смс-ки про носки. Фрау Шульце ничего не знает, она безмятежно преподаёт свою философию, все считают её наркоманкой: длинные перчатки, из-под которых ползут синие вздувшиеся вены, как у культуриста. Фрау Шульце – грустный, тощий, как вобла, человек, голос у неё высокий и унылый, вероятно, лирическое сопрано, такую женщину хочется обнять, утешить и задушить шнурком из сострадания. Теперь она осталась одна.

Я ничего не знаю ни про какую русскую девушку, но представим, вот она приезжает, у них с герром Шульце короткий флирт, она позволяет себя поцеловать, отбывает, лихорадочная переписка, он готов развестись и зовёт её замуж, русская девушка Тася, Анастасия, острые лопатки, нос-картошкой, мама – актриса, папа – известный режиссёр, Тася не хочет быть «русской женой», киндер-кюхе-кирхе, но она привязывается к трогательным эпистолам герра Шульце: он рассказывает о математике так, словно речь идёт о музыке, а в остальном мучительно краток, например: «Много и бесплодно думал о тебе». Однажды она пишет ему – я не знаю ничего, но допустим:

«Сегодня представляла, что ты меня аккуратно выцеловываешь всю, так задумчиво и методично, словно решаешь уравнение третьей степени, и постепенно я начинаю учащённо и шумно дышать, слегка подрагивать и пахнуть. Ноздри щекочут мои бока и бёдра. А потом ты меня покусываешь – и губами и зубами, а пальцами гладишь, как лепишь косточки таза, которые торчат. Я скулю тихонечко. Потом мы долго отходим, прежде чем снова начинаем дышать носом. Сейчас главное не шевелиться: стоит мне неосторожно повести бёдрами, и всё начнётся сначала».